Александр Дюма - Сальватор

– Ничего, мсье, – ответила Кармелита, поднимая голову тем движением, с которым смелое сердце глядит в лицо своему несчастью. – Всё в порядке.

– Не пой… Не надо сегодня петь! – шепнула Регина на ухо Кармелите.

– Почему же мне не надо петь?

– Это будет выше твоих сил, – сказала Лидия.

– Посмотрим! – ответила Кармелита.

И на губах ее появилось некое подобие улыбки. Улыбки мертвеца.

– Так ты все-таки хочешь петь? – спросила Регина, вновь садясь к пианино.

– Петь будет не женщина, Регина, а артистка.

И Кармелита сделала три шага к пианино.

– Спаси нас Бог! – произнесла госпожа де Моранд.

Регина второй раз сыграла прелюдию.

Кармелита запела:

Голос ее остался твердым, уверенным и, если начиная со второй строки всех слушателей охватило глубокое волнение, то оно было вызвано скорее болью Дездемоны, чем страданиями самой Кармелиты.

Трудно было выбрать арию более подходящую для ситуации, в которой оказалась девушка: та смертельная тоска, что охватила сердце Дездемоны, когда она пела первый куплет своей кормилице, африканской рабыне, выражала ту тоску, которая сжимала ее собственное сердце. Гроза, сгущающаяся над дворцом прекрасной венецианки, ветер, разбивший стекло готического окна ее спальни, отдаленные раскаты грома, темная ночь, тускло горящая лампа – все этой мрачной ночью, вплоть до печальных стихов Данте, которые поет проплывающий мимо гондольер:

бросает несчастную Дездемону в самое глубокое отчаяние, во всем этом есть мрачное предзнаменование, все это сулит что-то недоброе!

С этой душераздирающей сценой мрачных предчувствий может сравниться разве только ария статуи в «.Дон Жуане» Моцарта да сцена отчаяния бедной доньи Анны, обнаружившей труп своего отца.

Повторяем, ни одна другая музыка, кроме музыки этого великого итальянского композитора, не могла с большей силой и выразительностью передать страдания Кармелиты.

Разве не был ее Коломбан, этот добрый, сердечный и мужественный человек, скорбь по которому она хранила в своем сердце, разве не был он в какой-то мере похож на хмурого и верного негра, возлюбленного Дездемоны? И разве не напоминал чем-то этот зловещий Яго, этот завистливый друг Отелло, того фривольного американца, совершившего по своему легкомыслию то, чего удалось добиться Яго со всей его ненавистью?

И именно потому, что Кармелита, увидев Камила, очутилась в таком же положении, что и Дездемона, этот романс, который она пела с такой твердостью в голосе и одновременно с таким чувством, звучал, как непрекращающаяся мука, и каждая его нота врезалась в ее холодное разбитое сердце, словно лезвие беспощадного кинжала.

После первого куплета все гости принялись аплодировать с тем неподдельным восторгом, который вызывает появление нового таланта у публики, не желающей выносить ложного суждения.

Второй куплет:

наполнил слушателей удивлением. Это уже была не женщина, не певица, изливающая свои стоны: это пела сама Боль.

Припев же:

был спет с такой трогательной грустью, что вся трагедия отчаяния этой девушки прошла перед глазами тех, кто ее знал. Как, вполне понятно, и перед глазами ее самой.

Регина стала почти такой же бледной, как и Кармелита. Лидия рыдала.

И действительно, никогда еще более задушевный голос, а в то время слушателей очаровывали многие выдающиеся певицы – Паста, Пиццарони, Манивель, Зонтаг, Каталани, Малибран, – никогда еще более взволнованный оттенок голоса не приводил в волнение сердца dilettanti (ценителей) этого прекрасного итальянского языка, который сам по себе уже был песней. Но мы осмелимся сказать тем, кто слышал этих великих упомянутых нами певиц, что голос нашей героини отличался от голосов этих знаменитостей.

Голос Кармелиты имел поразительный диапазон: она брала нижнее соль так же легко и звучно, как мадам Паста брала ля, и доходила до верхнего ре. Девушка таким образом могла исполнять – и в этом заключалось очарование ее голоса – партии для контральто с не меньшим успехом, чем партии для сопрано.