Александр Дюма - Мертвая голова (сборник)

– Что с тобой? – спросил его искренне обеспокоенный Гофман.

– О, мой друг! – воскликнул Вернер. – Я вор! Я негодяй! Убей меня! Разруби мою голову топором! Пронзи мое сердце стрелой! Я не достоин жить на этом свете!

– Да ну! – сказал Гофман благодушным тоном довольного жизнью человека. – Что-то случилось, друг мой?

– Да, Теодор, случилось, действительно случилось! Меня искусил дьявол!

– Что ты такое говоришь?

– Когда, проснувшись утром, я увидел золото, я не поверил своим глазам! Мне казалось, что я вижу это во сне!

– И что же дальше?

– Весь стол был покрыт золотом, – продолжал Вернер. – Когда я увидел, как оно переливается в лучах солнца, я понял, что оно настоящее! В следующий миг мной овладел страшный азарт, я не смог удержаться, взял треть своего золота и отправился в игорный дом.

– И ты проиграл.

– Все до последнего крейцера [2].

– Ну что ж, ничего не поделаешь… Но беда не велика, у тебя осталось еще две трети!

– Если бы… Я воротился за второй и…

– И проиграл ее, как и первую!..

– Да, мой друг, договаривай скорей, договаривай…

– И ты пошел за последней третью.

– Нет, я не пошел – я полетел! Я взял оставшиеся полторы тысячи талеров и поставил их на красное.

– А выпало черное, не так ли? – спросил Гофман.

– Ах, мой друг, черное, это ужасное черное в один миг убило мою последнюю надежду!

– И теперь ты жалеешь о содеянном, потому как не сможешь увидеть Париж?

– О да! Ну почему я не отложил хотя бы пятьсот талеров! Мне хватило бы их, чтобы добраться до Парижа! Пятьсот талеров!..

– И если бы теперь у тебя были эти пятьсот талеров, ты забыл бы о том, что лишился остальных?

– В ту же минуту!

– Ну, так за этим дело не станет, мой милый Захария, – сказал Гофман, подходя к ящику. – Поезжай, вот пятьсот талеров.

– Как поезжай?! – вскрикнул Вернер. – А как же ты?

– О! Я никуда не еду.

– Как не едешь?

– Не сейчас, по крайней мере.

– Но почему? Что произошло? Почему ты больше не хочешь ехать? Что удерживает тебя в Мангейме? – Вернер засыпал своего друга вопросами.

Гофман повлек Захарию к окну. Обедня кончилась, и из церкви начинали выходить люди.

– Вот, смотри, смотри, – проговорил Теодор, указывая рукой на молодую девушку, прижимавшую к груди молитвенник. Казалось, сама Маргарита сошла со страниц «Фауста» и теперь неспешно спускалась по ступеням церкви, склонив голову.

– Видишь? – прошептал Гофман.

– Конечно, вижу.

– Ну, и что скажешь?

– Ни одна женщина на свете не стоит того, чтобы ради нее отказываться от поездки в Париж. Даже ради прекрасной Антонии, дочери Готлиба Мурра, нового дирижера театра Мангейма.

– Так ты, стало быть, ее знаешь?

– Конечно.

– И знаком с ее отцом?

– Он был дирижером во франкфуртском театре.

– Дай мне к нему рекомендательное письмо.

– Непременно.

– Напиши мне его сейчас же, Захария!

Вернер сел за стол и принялся за дело. Едва Захария дописал последние строки и поставил свою подпись, как Теодор, обняв своего друга, выхватил письмо у него из рук и бросился вон из комнаты.

– Но помни, – крикнул Вернер ему вслед, – нет такой женщины, из-за которой можно было бы забыть о Париже!

Гофман, конечно, слышал слова друга, но не придал им совершенно никакого значения. Вернер же положил свои пятьсот талеров в карман и, опасаясь новых искушений демона игры, бросился к почтовому двору. Он бежал туда так же быстро, как Гофман к дому старого дирижера.

Теодор постучался в двери дома маэстро Готлиба Мурра как раз в ту минуту, когда Захария садился в дилижанс до Страсбурга.

Навстречу Гофману вышел сам дирижер, и, хотя юноша никогда прежде не встречал маэстро Готлиба, он сразу же понял, кто перед ним. Этот старичок лет пятидесяти – шестидесяти, прихрамывавший на одну ногу, которая больше походила на штопор, выглядел нелепо и даже смешно, однако мог быть только артистом, и великим, надо сказать, артистом.

Его шаги, точнее говоря прыжки, напоминали бег ласточки. В такой манере, свойственной лишь ему одному, он провожал в дом своих гостей, то обгоняя их, то останавливаясь и выделывая странные пируэты на своей кривой ноге. Следуя за ним, Гофман мысленно рисовал в своем воображении один из тех оригинальных и чудных портретов, которые можно найти среди его произведений.

Лицо старика, преисполненное вдохновения, ума и хитрости, было как будто обтянуто листом пергамента и испещрено красными и черными точками, словно нотная тетрадь для церковного хора. Маэстро всегда носил очки и не расставался с ними даже во время сна. Он имел обыкновение носить их на кончике носа или поднимал на лоб, что не давало никакой возможности укрыться от его проницательного взгляда. И только лишь при игре на скрипке, когда он держал голову прямо и смотрел вдаль, эта вещь становилась ему полезной, впрочем, она все равно скорее оставалась предметом роскоши, нежели была действительно необходима.