Альбер Бланкэ - Война амазонок

В эту минуту поспешно вошел капитан дежурных телохранителей.

– Что случилось? – строго спросила королева, не любившая, чтобы ее тревожили нечаянностями.

– Его высочество герцог Орлеанский подъехал ко дворцу.

– Мы принимаем его, – сказала королева, отпуская капитана.

– И главное, ваше величество, позвольте мне говорить с ним, – сказал Мазарини, понимая, что теперь поздно уклоняться от свидания.

– Напротив, кардинал, напротив, не говорите! По крайней мере, ничего не говорите в вашем обыкновенном духе. Хоть раз в жизни проявите на словах твердость и даже жестокость! Я видела, бывало, Ришелье умел его пригнуть так, что его от земли почти не было видно.

– Эх! Ваше величество, ведь этому минуло двадцать пять лет, и тогда у принца были советниками мелкие умы каких-нибудь Орнано, Шалэ, Пюи-Лоренса, Сан-Марса и tutti quanti. Теперь же за его спиной стоит заговорщик, какого земля когда-либо производила со времен Катилины и Брута; он играет совестью и волей герцога Орлеанского, как будто тот картонный плясун.

– Помните, кардинал, что вы мне часто говорили и чего я не могу забыть как королева и мать короля. Помните, что принцы Орлеанский и Кондэ мечтают завладеть французскою короной, а я поклялась лучше погибнуть под развалинами трона, чем уступить.

– Они мечтают, то есть у них глаза закрыты, а я не сплю и вижу далеко, это вам хорошо известно.

– Говорите с высокомерным достоинством, слышите ли? Я этого хочу! – сказала королева с повелительным движением, от которого министр побледнел.

– Я этого хочу, Джули, – повторила она тихо. Но в этих звуках, вероятно, была целая гамма таинственных угроз, потому что Мазарини гордо поднял голову и ждал королевского наместника, который, быть может, в первый раз в жизни дерзнул идти на врагов, глядя им прямо в глаза.

Вошел Гастон Орлеанский. Он был бледен, губы его дрожали, холодное достоинство проявлялось в его осанке – он хотел разом показать волю и мужество.

Кардинал, раскланявшись с королевой, поспешил по своему обыкновению приветствовать принца; принц, едва удостаивая его взором, хотел было открыть рот, чтобы заговорить с королевой, но кардинал не допустил этого.

– Что я слышал из уст ее величества? – воскликнул он с обычным радушием. – Вашему высочеству угодно выказать свое противодействие истинным пользам короля? Вы выразили непременное желание освободить принцев, и немедленно, хотя вашему высочеству хорошо известно, что они только увеличат общественные беспорядки? Это невозможно, потому что несвоевременно.

– Что это значит?

– То, что принцы будут освобождены, но не в настоящее время. Для довершения беспорядков недостает еще, чтоб они присоединились к герцогу Бофору, коадъютору и парламенту.

– А хоть бы и так, – сказал Гастон, нахмурясь.

– Но, ваше высочество, это значило бы усиливать общественное бедствие. Герцог Бофор разыгрывает роль Кромвеля в Лондоне, господин Гонди роль генерала Ферфакса, а парламент, внушающий вам такое доверие, идет по стопам верхней палаты.

– Очень хорошо, монсеньор, – сказал принц с усилием, – прошу вас не продолжать этот разговор, потому что это значит оскорблять меня лично. Вам известно, что господа Гонди и Бофор мои друзья, что парламент есть собрание лучших и достойнейших людей; нарушение их прав – преступление, равняющееся оскорблению его величества.

– Оскорбление его величества! – воскликнул Мазарини.

– Да, потому что принцы, герцог Бофор, коадъютор и парламент, самая твердая опора короля; можно подумать, что вы поклялись разрушить ее в самом основании.

– Ваше величество, вы изволите слышать? – сказал кардинал.

– Всемилостивейшая государыня и сестрица! – продолжал принц, обращаясь к королеве кротким и почтительным голосом, – я представлял уже вам, на каких условиях могу отныне содействовать умиротворению государства: кардинал Мазарини должен оставить Францию.

– Любезный братец, вы, кажется, не на шутку предписываете мне условия! – отвечала гордая испанка со всем высокомерием, свойственным ее характеру и роду.

– Точно так, ваше величество, иначе и быть не может если вам не угодно видеть, что через два дня Париж будет предан огню и мечу и вся Франция окажется в руках чужестранцев.

– Но отвечайте же, господин кардинал, – сказала королева, раскрасневшись от гнева, – отвечайте на эти дерзкие слова, оскорбляющие ваше достоинство и мое также, потому что я удостаиваю вас полным доверием.