Роберт Стивенсон: Ночлег

A Lodging for the Night, 1877

© Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес ( )

Был поздний ноябрьский вечер 1456 года. Над Парижем непрерывно шел снег; иногда порывы ветра обращали его в вихри; порою ветер затихал, и хлопья за хлопьями, бесшумно крутясь, безостановочно сыпались с темного неба. Бедным людям, выглядывавшим из-под намокших ресниц, казалось просто чудом, откуда все это сыплется без конца.

Франсуа Вильон, сидя у окна таверны, пытался сообразить, отчего это происходит: оттого ли, что языческий Юпитер ощипывает гусей на Олимпе, или это просто линяют святые ангелы? Но Франсуа был только бедный «свободный художник», и когда дело шло о чем-нибудь божественном, он не отваживался делать выводы. Старый священник из Монтаржи, с глуповатым лицом, тоже находившийся в компании, угощал молодого бездельника бутылкой вина, сопровождая это остротами и прибаутками, и клялся своей седой бородой, что в возрасте Вильона он был таким же неверующим псом.

Воздух был сырой и пронизывающий, почти морозный. Падали большие, липкие и густые хлопья снега. Весь город был покрыт им. Целая армия могла бы пройти по нему из конца в конец, и шагов ее не было бы слышно. Если бы в эту ночь были в воздухе птицы, то они увидели бы остров, похожий на большой белый лоскут, а парижские мосты показались бы им белыми непрочными перекладинами на черном фоне реки. Высоко над головой снег оседал между колоннами собора; многие ниши были совершенно занесены им. Головы статуй покрылись высокими белыми колпаками из снега. Оконечности водосточных труб обратились в громадные исскуственные носы, опущенные книзу. Скамьи точно опухли с одной стороны, и походили на высокие подушки. В промежутках между порывами ветра слышен был унылый звук падающих с крыш капель.

Кладбище св. Иоанна тоже получило свою долю снега. Все могилы были покрыты им; побелели высокие трубы окрестных зданий. Благонамеренные граждане давно уже были в постелях в привычных ночных колпаках. Нигде по соседству не видно было ни огонька, за исключением маленькой полосы света от лампы, которая висела на церковной паперти и, качаясь, бросала колеблющиеся тени туда и сюда. Часы пробили десять, когда прошел патруль со своими алебардами и фонарями. И он не заметил ничего подозрительного на кладбище святого Иоанна.

Однако в этом уснувшем квартале, за кладбищенской стеной, приютился маленький домик, в котором еще не спали, и не спали с дурными намерениями. Ничто не выдавало этого обстоятельства со стороны улицы; только струйка теплого дыма из каминной трубы растопила снег на крыше, да у двери виднелись полузанесенные следы ног. Внутри домика Франсуа Вильон, поэт, с университетским титулом «магистра искусств», да несколько человек из воровской шайки, с которыми он состоял в сообществе, проводили время без сна, за выпивкой. Большая груда горевших углей распространяла яркий свет из камина; около него сидел, растопырив ноги, дон Никлас, пикардийский монах с подоткнутой рясой; свои толстые голые ноги он протянул к огню. Его громадная тень точно разрезала пополам комнату, и свет огня перебегал с одной стороны его обширной фигуры на другую и падал на маленькую лужу между его растопыренными ногами. Лицо его, сине-багрового цвета от постоянного пьянства, было испещрено сетью толстых вен, обычно красных, а теперь светло-лиловых. Капюшон слез у него с головы назад и имел вид какого-то нароста на его бычачьем затылке.

Направо Вильон и Гюи Табари, тесно прижавшись друг к другу, склонились над куском пергамента; Вильон сочинял балладу о «жареной рыбе», а Табари, смотря из-за его плеча, громко выражал свое восхищение. Поэт был оборванец мрачного вида, маленький, худощавый, со впалыми щеками и длинными ниспадавшими черными локонами. Он с лихорадочной поспешностью прожигал свои двадцать четыре года. Невоздержанность глядела из складок вокруг его глаз и скверная улыбка кривила губы на его выразительном, но не красивом и низменном лице. Странное это было лицо: преобладающими его выражениями были то свиная чувственность, то волчье зверство… Поэт обладал маленькими, цепкими руками, пальцы которых походили на узловатые веревки, и он быстро, выразительно шевелил этими пальцами. Что касается Табари, то это был человек массивного сложения, очень учтивый, с выражением удивительной глупости, сквозившей в его мягком носе и влажных губах; он стал вором, как стал бы наиблагонамереннейшим гражданином, благодаря всемогущему случаю, который управляет жизнью как людей-гусей, так и людей-ослов.