– Вы поздно стучите, сударь, – сказал старик любезно, звучным голосом.
Вильон униженно пробормотал несколько подобострастных слов извинения. Прибегая к такому тону, он дал восторжествовать в себе нищему, а талантливому человеку велел робко склонить голову.
– Вы озябли и голодны? – продолжал старик. – Войдите, – пригласил он с приветливым жестом.
«Должно быть, какой-нибудь важный сеньор», – подумал Вильон, пока тот, поставив лампу на каменный пол, задвигал болты.
– Извините, я пойду вперед, – сказал старик, покончив с этим. Он повел поэта наверх, в большую комнату, которая согревалась печкою с древесным углем и освещалась висячей на потолке лампой. Украшений было мало; на буфете, впрочем, находилась золотая посуда. Вильон заметил еще несколько фолиантов и полку с оружием между окон. По стенам висели красивые ковры с рисунками, изображавшими в одном месте распятие Христа, а в другом пастухов и пастушек у бегущего ручейка. Над камином помещался фамильный герб.
– Садитесь, пожалуйста, и извините, что я вас оставлю ненадолго. Сегодня я один дома, и если вы хотите есть, мне надо самому раздобыть что-нибудь для вас.
Как только хозяин вышел, Вильон вскочил с кресла, на которое он, войдя, опустился и принялся осматривать комнату с вороватой кошачьей страстностью. Он взвешивал на руке золотые кубки, перелистывал фолианты, ощупывал щит фамильного герба и материю на мебели. Он поднял занавески у окон и увидел, что в окна вставлены дорогие цветные стекла с рисунками, насколько он мог рассмотреть, воинственных сюжетов. Затем он встал посреди комнаты, сделал глубокий вздох и, задерживая его, с раздутыми щеками, оглядывался кругом, поворачиваясь на пятках и как бы запоминая каждую особенность этой комнаты.
– Семь золотых блюд, – сказал он, – если бы их было десять, я бы рискнул… Прекрасный дом и прекрасный старик-хозяин. Да помогут мне все святые!
Услыхав шаги возвращавшегося по коридору старика, он снова бросился в кресло и со скромным видом стал греть ноги перед печкой.
В одной руке хозяин держал блюдо с кушаньем, в другой – кувшин вина. Он поставил блюдо на стол и знаком предложил Вильону придвинуться к столу; подойдя к буфету, он взял с него два кубка и наполнил их вином.
– За ваше благополучие! – сказал он, степенно чокаясь с Вильоном.
– За наше знакомство, – отвечал поэт, становясь смелее. Простой человек из народа с большим уважением отнесся бы к любезному старому сеньору, но Вильон слишком зачерствел; он слишком высмеивал всегда важных бар и считал их такими же негодяями как самого себя. С прожорливостью набросился он на мясо, а старик, откинувшись назад, смотрел на него со спокойным любопытством.
– У вас на плече кровь, сударь, – сказал он.
Монтиньи должно быть, тронул его окровавленной рукой, когда Вильон выходил. Он выругал про себя товарища.
– У меня нет никакой раны, – пробормотал он.
– Я и не думаю этого, – спокойно возразил хозяин. – Участвовали в какой-нибудь драке?
– Да, нечто в этом роде, – с содроганием подтвердил он.
– Быть может, кто-нибудь убит?
– О, нет, никто не убит, – сказал поэт, все более и более смущаясь, – просто играли в карты… Убит по несчастной случайности. Я не принимал в этом участия, да сразит меня Господь, если лгу, – добавил он возбужденно.
– Одним негодяем стало меньше, надеюсь? – заметил хозяин дома.
– Да, вы правы, – согласился Вильон, окончательно успокоенный. – Негодяй, каких мало можно найти между Парижем и Иерусалимом. Было противно смотреть на него. Полагаю, вы видели мертвых в своей жизни? – добавил он, взглянув на развешанное оружие.
– Многих, – сказал старик, – я бывал на войне, как видите.
Вильон опустил нож и вилку, которые он только что поднял.
– Были ли среди них плешивые? – спросил он.
– О, конечно, были и с седыми волосами как у меня.
– Я не о седых думал; волосы у того были рыжие.
У Вильона опять появился приступ дрожи и смеха, но он победил его, выпив большой глоток вина.
– Мне не по себе, когда я думаю об этом, – продолжал он, – я знаком был с ним, будь он проклят! Не понимаю, дрожу ли я оттого, что вспоминаю о нем, или вспоминаю о нем, потому что задрожал?
– Есть у вас деньги? – спросил старик.
– У меня только маленькая монетка, один грош, – ответил поэт, смеясь. – И ее-то я достал в чулке умершей потаскушки. Она была, бедняжка, так же мертва, как Цезарь, холодна как камень, и с обрывком ленты в волосах. Тяжелое время года зима – для волков, волчиц и таких бродяг, как я.
Читать дальше