Реми Гурмон - Книга масок

Последняя строфа «Tryptique à la louange de la vie» [193]– это гимн любви и благодати:

День радости настал. О, сердца, воздвигайте для себя новые строения, будьте добрыми, чтобы идти навстречу тому счастью жизни, которое распространится на города и веси

Вот когда мы будем дышать воздухом, насыщенным любовью. Повсюду мир, чистота! Повсюду весна!

Эта новая жизнь трепещет в сердце, в поэзии Макса Эскампа, в саду, вскопанном и засеянном его руками, в саду, расцветшем благодаря его стараниям. Если иногда лейка садовника кажется наполненной водой из прекрасной реки Мудрости, то это объясняется тем, что стихия эта чудесно разлилась во всех направлениях, просочилась во все фонтаны. Сад Эскампа – произведение своеобразного садовника. В его поэзии религиозное чувство менее глубоко и менее широко, чем в поэзии Верлена. Но зато оно тут более интимно, более чисто. В нем больше святости, больше лампад, больше свечей и колоколов. Это не любовь, плачущая над тем, что она не умела любить. Наоборот, это любовь, которая с улыбкой, с восторгом отдается воспоминаниям, отличающимся необыкновенной чистотой. Это любовь целомудренная. Ни следа чувственности, даже мистической, в следующих, например, строках:

Это все, не считая нежного и грустного намека – в другом месте – на бесконечно любимую женщину, руки которой, как цветы, покрыты влагой слез, текущих из ее глаз. Но мученья плоти, чувственная любовь одинаково далеки от его пейзажей, что бы они ни изображали – дома или лес.

Макс Эскамп поет как дитя, как райская птица. Он хочет быть ребенком. Он та сказочная птица, которую один монах слушал около пятисот лет. И как в легенде, пока он слушал, пока приходил в себя, все изменилось кругом: жесты мужчин, глаза женщин. Окружающие предметы не возбуждают в нем соответственных мыслей.

мечтает о приобщении к силам невидимым и прекрасным.

Кто знает, что творится внутри этих безмолвных людей, что значит неясная песнь, которая звучит в их душах, все же представляющих их себя некоторый храм? Макс Эскамп угадывает эту неясную песнь и перекладывает ее на музыку под покровительством Saint-Jean-des-Harmonies [194]. В поэзии Эскампа все музыка и ритм. Можно подумать, что стихи свои он слагает всегда на мотив какой-нибудь песни, иногда с ущербом для них, так как поэзия и музыка вещи очень различные. В результате, поэзия приносится в жертву музыке, язык – ритму, слова – мелодии. С этим недостатком мы довольно часто встречаемся в старинной латинской прозе, где смысл подавляется ритмом и богатой рифмой. Не следует искать красоты стиха вне слов, согласованных с определенным смыслом. Стих естественно стремится нарушить простой ход мысли, а неясность, если она не намеренная, всегда дефект.

В поэзии Эскампа есть следы именно намеренной неясности, а также следы аффектации: речь оригинальная во что бы то ни стало кажется иногда неловкой. Но попадаются страницы совершенные, отличающиеся чистотой удивительной: перед глазами точно влажное фламандское небо, прозрачное, как вечерний воздух, веющий над дюнами и каналами. Получается общее впечатление, что поэт ищет искусства постоянно, что он охвачен прекрасной страстью выражать законы вечной жизни в новых формах речи.

К Максу Эскампу можно приблизиться без страха. Он предлагает нам целую корзину плодов с золотым румянцем «нежной весны». Он дает возможность утолить жажду свежей стихией счастья и любви. Он накормит и напоит лишь тем, что прелестно и нежно.

Недавно один писатель притворно удивился тому, что «Mercure», орган посвященных , интересуется социальными вопросами. Быть посвященным – хорошо. Посвященный это тот, кто знает тайны ремесла, искусства, науки. Он полная противоположность любителя. Посвященный, являющийся собственным судьей, имеет право быть судьей других. Его приговоры, не считающиеся с общественным мнением, имеют поэтому некоторые шансы на долговечность и авторитетность, которая, не будучи звонкою, должна быть признана глубокою. Веря в собственную свою значительность, посвященный избегает всякой односторонности. Посвященный в тайны искусства охотно соединяется с посвященным в тайны науки. Иногда эти взаимные соприкосновенья настолько расширяют ум, что человек становится способным вместить в себе несколько интеллектуальных страстей, дать им развиться и проявиться во внешнем мире. Литературный момент, известный под именем символизма и достигший ныне полного расцвета, сразу ударил в несколько колоколов, возвестил всеобщее пробуждение. Внеся в искусство идею, он ввел ее и в политику, заменив ее неясные, колеблющиеся концепции понятием неограниченно развивающейся личной свободы. Нет такого символиста в мире, который, при известных обстоятельствах, не оставил бы своих прекрасных метафор и не ушел бы в какую-нибудь свободомыслящую газету защищать рядом с бунтующими рабочими не политические, не гражданские, а просто человеческие права, права человека как такового. Слава Богу, мы все были анархистами и – надеюсь – остались ими до сих пор в такой мере, чтобы не только в себе, но и в других, уважать свободное развитие всех умственных стремлений.