Артур Дойл - Сквозь волшебную дверь. Мистические рассказы (сборник)

«У него было большое, крепкое тело, я бы даже сказал, он был почти гигантом, к тому же из-за тучности он был неуклюж. Лицо его от природы напоминало лик античной статуи, но было испещрено шрамами – следами золотухи {130}. Тогда ему было шестьдесят четыре, и у него уже в значительной степени испортился слух. Зрение у него всегда было неважное, однако быстрота мысли вполне, даже с избытком возмещала слабость органов, и поэтому восприятие его всегда было быстрым и точным. У него подрагивала голова, иногда дрожь пробегала и по всему телу примерно так, как это бывает при параличе. Его часто беспокоили судороги общей природы с тем расстройством, которое называется пляска святого Витта {131}. Носил он глухой костюм из грубой коричневой ткани с украшенными узорами из волоса пуговицами того же цвета, большой пышный седой парик, простую сорочку, черные шерстяные чулки и серебряные пряжки. Во время путешествий он надевал туфли и очень широкий и свободный коричневый камзол с карманами такими огромными, что в них можно было бы уместить оба тома его словаря» {132}.

Согласитесь, если после этого кто-то не поймет, что речь идет о великом Сэмюэле Джонсоне, в этом не будет вины мистера Босуэлла. И это всего один из десятка не менее живых портретов, которые можно отыскать в его книгах. Именно такие небольшие зарисовки с этого грузного неуклюжего здоровяка, вечно покряхтывающего, постанывающего, с аппетитом Гаргантюа {133}, двадцатью чашками чая в день, странной страстью к апельсиновой кожуре и привычкой пинать фонарные столбы на улице, больше всего по душе читателю, и очень может быть, что они принесли Джонсону большую известность, чем все его книги.

Ведь, в конце концов, о каких его сочинениях можно сказать, что они живы и сегодня? Разумеется, это не «История Расселаса, принца абиссинского», поскольку иначе как высокопарной романтикой это сочинение не назовешь. «Жизнеописание важнейших английских поэтов» – это всего лишь набор предисловий, а его журналы «Рамблер» – не более чем собрание очерков на злободневные темы. Есть еще огромный «Словарь», плод долгого и кропотливого труда, монументальная работа, но несопоставимая с понятием «гений». В поэме «Лондон» имеется несколько сильных строк, а в «Путешествии на Гебриды» – несколько ярких страниц. Можно еще упомянуть его многочисленные памфлеты на политические и другие темы. Вот почти все основные работы, составляющие его наследие, и нужно признать, что это не могло вознести его на то место, которое он занимает в английской литературе. Чтобы найти этому объяснение, необходимо обратиться к фигуре его скромного биографа, который стал объектом столь многих насмешек.

А речь Джонсона! Что делает ее такой особенной? Его четкая и ясная уверенность во всем, что он видит и о чем говорит. Между тем, что это, как не признак узкой ограниченности, особенности, не приемлемой для человека, наделенного воображением, который видит скрытый смысл любого вопроса и понимает, каким крошечным островком являются знания любого, даже самого образованного человека в океане бесконечного числа возможностей и вариантов, окружающих нас во всем? Посмотрите, к чему это приводит. Разве когда-нибудь хоть один человек, даже самый скудоумный, был осужден за свои бесчисленные заблуждения и ошибки? Можно вспомнить замечание Бэджота {134}о том, что, если бы можно было собрать воедино познания самых ученых людей и наделить ими все человечество, это привело бы к распространению невероятнейших заблуждений. Когда однажды Джонсона спросили, куда исчезают зимой ласточки, подумав, покряхтев, гений литературы ответил: «Зимой ласточки спят. Они собираются в большие стаи, которые летают кругами над водой, а потом все разом бросаются в воду и спят на дне рек». Босуэлл незамедлительно зафиксировал слова корифея. Впрочем, если я не ошибаюсь, даже такой известный натуралист, как Гилберт Уайт {135}, имел определенные сомнения относительно ласточек. Однако некоторые суждения Джонсона о его коллегах-писателях удивляют куда больше. Уж в этом-то вопросе, казалось бы, можно было рассчитывать на взвешенное и основательное мнение, но тем не менее, людям нашего времени некоторые его оценки могут показаться, мягко выражаясь, удивительными. «У Шекспира, – говорил он, – нет ни одного места, где подряд шло бы шесть хороших строчек». Он нашел всего две сносных строфы в прекрасной «Элегии на сельском кладбище» Томаса Грея {136}, где даже самый злобный из критиков с трудом усмотрел бы две плохих. «Тристрам Шенди» {137}– однодневка. «Гамлет» – маловразумительная болтовня. «Путешествия Гулливера» – слабая вещь, да и вообще кроме «Сказки бочки» Свифт не написал ничего стоящего. Вольтер {138}был неучем; Руссо {139}– подлецом; деисты {140}, такие как Юм {141}, Пристли {142}или Гиббон, просто не могли быть честными людьми.