Александр Левитов - Всеядные

В деревенской публике, слушавшей этот рассказ, он не вызвал ни малейшего огорчения, ни дружеского участия. Напротив, лишь только старуха окончила его, как на нее со всех сторон полетели разные рацеи, исполненные завистливых, ядовитых упреков.

– Ты, баушка, погоди-кась в кислую-то капусту с нами играть, – недовольно гомонила на нее публика. – Зачем хныкать-то, – ведь не бьют еще пока… Вы вон с покойником-то ишь какую на внучкины деньги избу себе своротили – палаты! С дачника по девяносто рублей кажинное лето собираешь… Вот у нас как! Так ты, баушка, заместо того чтобы мокроту в глазах разводить, всего бы приятнее сделала, ежели бы денно и нощно просила у господа внучке царствия небесного, а себе – грехов прощения.

Публика, с молчаливым и почтительным терпением ожидавшая, когда хозяину благоугодно будет поразнообразить выпивкой заскучавшую беседу, теперь смутно и тихо продолжала толковать о чем-то между собой, несмотря на то, что кума, этот мажордом Петра Петровича, наполняла уже рябиновкой различные стаканчики, чарочки, рюмочки и т. д.

– Нет, для бедного человека по нонешним временам тяжелым не так-то легко можно сбросить с плеч свое несчастьице, – продолжались разговоры под звон рюмок. – Соседи у бедного человека сами все разными горями, словно гнилыми язвами, наскрозь пронизаны, – иной и рад бы помочь, да нечем. Недалеко ходить: староста у нас в четвертом году тысячу рублей из мирских денег истратил, а мужик был торговый, исправный. Об растрате своей сам всем говорил и сознавался, что и прежде из сельских сумм брал капитал на торговлю. Ходит таким гоголем, уныния к себе на лицо не пущает… И кажись бы, совсем ничего, обернется как-нибудь, думаем: расторопный мужик, достанет тысячу рублей, и – шабаш! Ан нет… Старички и старушки, какие подолговременнее и повразумительнее, сразу увидали, что к нему уж бесы приставлены и что немного уж времени оставалось ему топтать ногами мягкую траву… Так и сделалось: затосковал мужик и затуманился до того, что и денег не взял у приятелей, московских торговцев, какие нарочно приезжали к нему – помочь ему перевертку сделать. «Нет уж, говорит, благоприятели мои драгоценные, незачем мне вас в мою судьбу ввязывать, – вижу я, загрызет она меня вдосталь»… и загрызла!

По мере опустошения, производимого крестьянами в ведерной бутыли с рябиновой водкой, в голове Беспокойного сгруппировывалась масса нелепых сведений о бедствиях, претерпеваемых крестьянами…

Один анекдот сейчас же был рассказан некоторым стариком в подтверждение этой мысли. Наэлектризованный выпивкой, старик тепло и задушевно сожалел свой несчастный край, отданный в полное распоряжение судьбы – этой прочной русской богини, подданные которой считают грехом даже мысленно противиться ее распорядкам.

– Теперь вот, судырь, – говорил старик, – приезжает к нам в летние месяцы много народа, с большими деньгами, отдохнуть недельку-другую, летним воздухом подышать. Што же?… Самая маленькая только часточка из этих господ, живучи у нас, настоящее дело делают: купаются, например, молоко пьют парное, рыбу ловят, из ружей стреляют; конешно, деньгами от своего безделья откупаются, сыплют ими всюду без счету, – ну, мужики наши всячески и мирволят им… Четыре лета кряду ездил к нам барин один – страшный охотник рыбу ловить. Приедет он, бывало, с своими удочками, наймет горенку, приснастит к себе за хорошую плату двух-трех сельских ребятишек и сичас отправляется с ними за рыбой, верст за пять, на самую Клязьму. Суток по трое охотничал он с ребятишками, потому – с ним всякая провизия была и всякая укрыша от холодных ночей. Много добра барин этот нашей деревне в четыре года сделал: мужикам помогал с большой осторожкой – боялся, пропьют, – а многодетным вдовам всегда благотворил без отказу. Увидит, бывало, избу, что на одной глине держится, сичас же он туда. Спрашивает: «Вдовья это изба?» – «Вдовья, – скажет хозяйка, – а тебе што, судырь?» – «Да вот покурить зашел, так ведь нужно же у хозяев спроситься». – «Милости просим, судырь…» Ну и начинает судырь разговор: «Извощик был мужик-то?» – «Извощик, – отвечает хозяйка глиняной избы, – убили его под самый Покров, ночью, на Ходынке. Наши извощики всегда уж на Ходынке жисти решаются. Лошади и пролетки до сих пор не найдут». – «Ребятишек-то у тебя штук шесть найдется?» – «И счет забыла, судырь… Четверо-то, вон взгляните в окно: ишь как на улице гомонят…» – «Ну так вот что, вдова божья, поди-ка ты мужичка какого-нибудь степенного подряди – довести нас с тобою до Малюевой рощи. Ах! какой там семиаршинник есть, еловичек для дачи, загляденье!» – «Это што же, судырь, вы у нас строиться хотите, што ли?» – недоумевала хозяйка. «Да, хочу… Эту гнилушку вот разломаю и вместо нее выстрою дачу из семиаршинника, а вдова даст нам на честном миру запись, что, дескать, заняла она у него, у такого-то барина, на постройку столько-то рублей, какие и обязуюсь я, вдова, оному барину уплатить все по совести. Раскусила теперь?..» Много, много добра сделал этот господин. Только однажды ребятишки, которые провожали его на рыбную ловлю, со всех ног прилетели в деревню и кричат в большом испуге: «Запрягайте лошадь поскорее – барина хорошего, который рыболов был, поднимать нужно… Он душеньку господу богу отдамши». – «Как так?» спрашиваем. «Да так, – говорят ребятишки, – при нас все и дело было: все дни он на Клязьме скучал, а нынче чуть зорька встал и принялся удочки оправлять. Мы сичас за червями было вскочили, а он говорит: сам нарою пойду… Все утро был очень раздумчив и все водку тянул; печально эдак пел и насвистывал… Обогрело когда, он нас чаем напоил, накормил ветчиной и говорит: „Ступайте, говорит, ребятишки, в деревню и скорее наймите там лошадь, – мне нездоровится что-то, так пусть меня подвезут…“ Не успели мы маленько отбежать, кэ-эк он вслед нам из ружья гродахнет… Обернулись мы так-то – к нему и увидали: лежит он на лужку и ногами дрягает.