Александр Левитов - Всеядные

Народ страшно пил и вследствие этого обеднял так, что его голодное до прозрачности нутро можно было насквозь проткнуть тупою палкою… В крае царила пьяная горячка. В этом убедили литературщика дальнейшие знакомства, которые он делал с окрестными лицами, при посредстве кумы, стариков и старушек. Так, по рассказам, многие из прежних солидных домохозяев и расторопных торговцев теперь боялись даже показаться на улице, где на них набрасывались безобразные видения…

Видения безотвязно шатались по бесцельным следам этих бедных людей, не давая им покоя ни в пустынном поле, ни во время отдыха на обрывистом берегу какой-нибудь речки, ни в дремучем лесу… Злое влияние этих вызванных пьянством видений было ужасно. Почти всегда как-то случалось так, что человек, обезумевший от них, видел себя в это время на какой-нибудь укромной поляне, сплошь укрытой от посторонних глаз густою листвой. Тишина и спокойствие этого места наводили больного на мысль, что как бы хорошо было для него покончить здесь навсегда с своим горем, вдали от людей – либо завистливых, либо насмешливо злобных… Обстановка уютного местечка выражала собою торжественное обещание долго хранить мрачную тайну горя, устремившегося к вечному покою, – и, кроме того, по какому-то странному случаю, в нем с первого же раза рельефнее всех предметов лесной чащи обращал на себя внимание ширококолейный тележный след, проложенный каким-то косарем, который, видимо, сейчас только уехал с поляны со скошенным на ней сеном. На тележном следу в виде сероватой, узорчато изогнувшейся змеи лежала здоровая моченцовая веревка. Для нормального человека это было самым обыкновенным делом: веревка забыта косарем – и кончено… Другой мужик без разговора присоединил бы найденную вещь к своему хозяйству, где всякий гвоздок временами делается очень ценною вещью… В пьяной голове веревка принимала ужасное значение.

– Сама судьба посылает, – шептал спившийся с круга человек, с большим любопытством рассматривая затерявшуюся в лесу веревку, – зачем бы хозяину забывать ее, если бы не моя судьба? Веревка знатная, – копеек двадцать за нее всякий даст, – кому же охота свое добро даром разбрасывать? Выходит, – фантазировало горе, – што к моим следам давно уж бесы приставлены, штоб я от своей судьбы не ушел… Н-ну, будет!..

Пили от разных причин. Одна старушка, например, выпив рюмочку живительной влаги, припомнила такую историю своей внучки.

– Подрастала у нас Лушатка, – рассказывала бабка, – на обчую, семейную радость. Моложе ее и озорливей, кроме кошки, в избе никого не было, – ну, значит, все мы ее и баловали. Вот дед и взял ее с собой однажды в Москву, штоб она к городу присматривалась, потому шел уж ей четырнадцатый год. А в Москве дед завсегда останавливался в людской одного генерала, у которого он испокон века каждую зиму в старших кучерах ездил. Как нарочно, в этот же самый день генеральская барышня приехала с дачи вместе с губернанткой лечиться; и увидь эта самая барышня из окна нашу Лушатку, – закричала сичас: «Позвать сюда!» Вошло паше дите к барышне – и надо так полагать, что оченно ей полюбилось, потому и однолетки были они, и шустрость большую обе имели. Всего пуще понравились генеральской дочери Лукерьины брови и волосы: они были похожи у нее на золотые, тонкие и мягкие нитки, а сама Лушатка, когда с ней кто-нибудь из именитых господ заговаривал, редко когда свое слово вклеивала, а больше всего улыбалась розой махровой и, как молодая лошадка, как-то очень уж хорошо и красиво вздрагивала крепким тельцем… Кончилось дело тем, что нашу молодую ворону затащили в барские хоромы, в которых она и прогостила два года. А там барышню замуж выдали, а нашу к нам прислали в деревню. Стали к ней наши деревенские ребята, почище да побогаче кто, присватываться, – всем отказывала. Добро генеральское ничуть не жалела – одевалась и в будни, как барыня. Завела себе подруг и их тоже одаривала: кому платье, кому бурнус… Только по времени прекратилось все богатство ее: платьица – кое распоролось, кое совсем порвалось, и денег у ней не стало. Мы уж с стариком и чай-то ей с сахаром на свои покупали: заголодает, боялись, и умрет. Пошла я к генералу, а он со всем семейством в чужие края на два года уехал. Тут-то моя голубушка свихнулась совсем: запила… С деревенскими девками и парнями стала обходиться так великатно, как будто они крепостными при ней состояли: от кого вином пахло, всех из избы вон выгоняла; а девок, послабее каких, била и за волосы драла, ежели они не хотели звать ее барышней и не слушали ейной игры на фортепьянах, с чем она думала очень хорошо познакомить их, колотя двумя большими палками по обеденному столу. Два года так-то расхаживала Луша по деревне в рогожных платьях с длинными шлейфами и в таких же бурнусах и чепцах, украшенных фольгой и разноцветными бумажками… Однажды как-то я недосмотрела за ней: так никто и не видал, как она сбегла куда-то…