Генри Филдинг - Амелия

Руководствуясь такими принципами, мадам Риккобони учинила, в прямом смысле этого слова, расправу над текстом романа. Начать с того, что его объем она сократила почти вдвое, оставив около 19 авторских листов вместо 32; она выбросила, например, вступительную главу с рассуждениями Филдинга о фортуне и об искусстве жизни, а также всю сцену допроса и неправедного судилища мирового судьи с выразительными фигурами задержанных, равно как и описание тюрьмы Ньюгейт, ее обитателей, причин, по которым они туда угодили, эпизод встречи с мошенником Робинсоном, который сыграет впоследствии такую важную роль в развязке сюжета, и многое другое. Одним словом, в переводе изъята сатирическая и драматическая картина нравов, всё, что выражало этическую и социальную позицию Филдинга, и оставлена лишь сюжетная линия Бута и Амелии, да история домогательств милорда, которого переводчица нарекла почему-то Манселом. Бут почему-то стал Фентоном, и переводчица присочинила ему богатого, но расстроившего свое состояние отца, владельца большого поместья, вследствие чего исчезло основание будущей драматической коллизии: брак нищего офицера и богатой наследницы.

Совсем исчез один из интереснейших персонажей романа – миссис Беннет, а ее сюжетные функции переводчица препоручила другому персонажу – квартирной хозяйке и сводне миссис Эллисон, которая фигурирует в переводе под именем Элизы и уже с самого начала повествования, как выясняется потом, замужем за… благороднейшим сержантом Аткинсоном (sic!); причем охарактеризована она самым причудливым образом: «исполненная живости, вертопрашества, благонравия, вольности, смеялась всему, ни в чем не упражнялась и не понимала, как можно мыслить о будущем или рассуждать о прошедшем…, ее искреннее добросердечие, веселость ума и доброе ее поведение привлекли ей почтение и дружбу от всех ее соседей».

Быть может, одно из самых забавных мест в переводе мадам Риккобони – беседа героев романа о том, какие книги кто из них предпочитает; это почти девять страниц текста, целиком придуманного самой переводчицей, прекрасно иллюстрирующих, как она уразумела вкусы и понятия героев Филдинга, а заодно – и ее собственные. Милорд спрашивает Амелию (которая в варианте Риккобони непрочь перекинуться в карты и только по случаю воскресенья отказывается от этого удовольствия), какие книги она предпочитает, на что та ответствует, что нравоучительные, ибо, как она поясняет, они научают «думать и размышлять угрюмо (так у Берга. – Л.И.), и дальше добавляет, что ей и ее молочному брату (Аткинсону. – Л.И.) лучше всего знакомы сочинения Лабрюйера и Ларошфуко (чему, конечно, очень бы подивился сам Филдинг, который, как свидетельствует текст его романа, не жаловал последнего). Затем речь заходит об исторических сочинениях, и «благонравная вертопрашка» миссис Аткинсон восклицает: «Ах, можно ли читать историю? Какие убийства, какие измены! Какие разбои!..» Ее супруг, изображенный Филдингом бесхитростным и простодушным крестьянским парнем, признается здесь, что он поклонник философии (!??) и почитает ее «наукою споспешествующею к нашему щастью и научающею устроевать блаженство прочих тварей. Она не укрощает страстей, но удерживает стремление оных и оставляет им только то действие, которое приносит удовольствие». Милорд же не советует углубляться в суть явлений и предметов и приводит тому весьма глубокомысленное доказательство (делающее, впрочем, честь и самой г-же Риккобони): «Разсмотрите самую малую муху, как она разпростирает лазоревыя и пурпуровыя свои крылья пред солнцем, что может быть лучше сего блестящего насекомого: позсмотрите же на нее чрез микроскоп, то покажется она вам чудовищем страшным, весьма украшенным и весьма безобразным. Все то, что нам нравится, что облыцает и пленяет нас, основано на приятности наружного токмо, а не внутреннего вида» (ч. III, с. 65–74). Вот так по мере своих сил и разумения дополняла и украшала Филдинга его французская переводчица, почитавшая своим долгом и правом поспособствовать успеху его неудачного сочинения.

Все это, помноженное на плохое знание языка оригинала, к чему присовокупил свою лепту и русский переводчик (у него, например, французская фраза о том, что у появившейся в тюрьме мисс Мэтьюз был весьма уверенный вид – avait la contenance assurée – выглядит так: «прекрасная пленница (sic!) имела надежный (?!) вид», а констебль в обоих переводах – французском и русском – был превращен в коннетабля. Решив, что слово minister означает по-английски только «министр», тогда как этим словом обозначается еще и священник, мадам Риккобони, а вслед за ней и П. Берг, сделали крестьянского парня Аткинсона родственником министра. Число таких примеров легко можно было бы умножить.