Генри Филдинг - Амелия

Среди авторитетных и влиятельных недоброжелателей Филдинга, ко мнению которых весьма прислушивались, следует прежде всего назвать двух крупнейших английских романистов того времени – Смоллета (1721–1771) и особенно Ричардсона.

Первый из них – человек желчного, завистливого и мнительного нрава – решил, например, что Филдинг списал образ Партриджа («История Тома Джонса, найденыша») со слуги Стрэпа из его, Смоллета, «Приключений Родерика Рэндома» (1748); аналогичный пример плагиата он находил потом и в «Амелии», считая, что мисс Мэтьюз – это чуть ли не копия мисс Уильямс (девушки из хорошего дома, которую обстоятельства довели до проституции) из тех же «Приключений Родерика Рэндома», тем более что она сама, как и героиня Филдинга, рассказывает о своей судьбе во вставной главе. Вот почему, издавая свой следующий роман «Приключения Перегрина Пикля» (1751), Смоллет позволил себе грубые выпады против Филдинга и его покровителя Джорджа Литлтона (1703–1773), которому была посвящена «История Тома Джонса, найденыша». Дело в том, что Смоллет сам добивался покровительства Литлтона, но безуспешно. Впоследствии, – при втором издании своего романа, Смоллет, как он не раз это делал, убрал личные выпады, но Филдинг решил не остаться в долгу и комически рассчитаться со своим хулителем на страницах «Ковент-Гарденского журнала». [417]Немногих пародийных строк оказалось достаточно, чтобы привести Смоллета в ярость, и он тут же опубликовал памфлет «Правдивое повествование о бессовестных и бесчеловечных манипуляциях, коим были подвергнуты недавно мозги Хаббакука Хилдинга, судьи, маклера и торговца мелочным товаром, лежащего сейчас в своем доме в Ковент-Гардене в прискорбном состоянии помешательства». Под видом сочувствия Смоллет в самой оскорбительной форме (что по тогдашним литературным нравам отнюдь не было редкостью) изобразил Филдинга жалким прихвостнем Литлтона, физической и умственной развалиной (следствие крайней невоздержанности и распущенности), скрюченного подагрой, с перебинтованными ногами и текущей из беззубого рта прямо на кафтан табачной жвачкой. Добродетельную Амелию Смоллет обозвал потаскухой, а Тома Джонса – незаконнорожденным ублюдком. Впоследствии в своем «Продолжении истории Англии» (1766) он отозвался о Филдинге коротко, но вполне определенно: «Гений Сервантеса переселился в романы [418]Филдинга, который изображал характеры и высмеивал нелепости века с равной силой, юмором и правдивостью». [419]Но Филдингу эти строки уже не довелось прочесть. [420]

Сложнее складывались отношения с Ричардсоном. В этом случае Филдинг бросил вызов первым. Не успел выйти роман Ричардсона «Памела, или Вознагражденная добродетель» (январь 1740 г.), пользовавшийся огромным успехом, как Филдинг откликнулся притворно-иронической «Апологией жизни миссис Памелы Эндрус»; переделав таким образом имя героини романа, он придал ему вполне определенный смысл – притворщица (от английского слова sham). Добродетельная героиня Ричардсона была здесь, к полной неожиданности для автора, истолкована как хитрая лицемерка, для которой добродетель – средство повыгоднее устроиться в жизни. Ричардсон этого не забыл и, в отличие от Смоллета, не изменил своего отношения к Филдингу даже и после его смерти.

Будучи человеком сангвинического темперамента, увлекающимся, нередко впадающим в преувеличения и крайности, чуждый расчетливой осмотрительности, Филдинг легко отходил, был отзывчивым и сердечным, умел следовать за своими непосредственными чувствами и впечатлениями. И эти качества многое в нем извиняют. Спустя восемь лет после опубликования пародии на «Памелу», в октябре 1748 г., когда выходил отдельными томами шедевр Ричардсона – эпистолярный роман «Кларисса» (в семи томах), а работа над шедевром Филдинга —»Историей Тома Джонса, найденыша» – либо была уже завершена, либо приближалась к концу, он обратился к Ричардсону с письмом, которое еще не публиковалось в русском переводе и говорит само за себя:

«ДОРОГОЙ СЭР,

Я прочел Ваш пятый том… Можно ли мне сказать Вам, что я думаю о последней части Вашего тома? Впрочем, я предоставляю говорить за себя моему переполненному до краев сердцу.

Когда Кларисса возвращается на свою квартиру в Сент-Клер, я испытываю тревогу, и тут начинает говорить мое сердце. Я потрясен, меня охватывает страх, мной овладевают самые мрачные опасения за несчастное создание, которое предали, но когда я вижу, как она входит с письмом в руках и после вполне естественных проявлений отчаяния, обхватив руками колени негодяя, называет его своим дорогим Лавлейсом, хочет ив то же время не в силах умолять его о защите или скорее о милосердии, я до того растроган сочувствием и от ужаса испытываю такую слабость, что едва нахожу силы дочитать эту сцену до конца (эта сцена описана самим Лавлейсом в письме к приятелю: Кларисса поняла, что он заманил ее в ловушку и она погибла. -A.M.). Но по прочтении следующего письма я был словно громом поражен, и навряд ли возможно во многих строках выразить то, что я почувствовал после ваших двух.