Генри Филдинг - Амелия

– Надеюсь, что так, сударыня, – пробормотал он, – ибо я не в силах поверить услышанному… насчет убийства…

– Убийства! – вскричала она вслед за ним, вскочив с кресла. – О, это звучит для меня, как музыка! Но в таком случае вам известна причина моего ареста, мое торжество, мой восторг, мое возмездие! Да-да, мой друг, я вонзила перочинный ножик прямо ему в сердце вот этой самой рукой. Увы, жестокая судьба не позволила обагрить ее ни каплей его крови. Поверьте, сэр, эту кровь, я ни за что бы не стала смывать. Мне не посчастливилось, но зато какое счастье я испытываю, вспоминая, как кровь ручьями текла по полу; я видела, как она отхлынула от его щек, видела, как он пал жертвой моей мести. Справедливо ли называть казнь негодяя убийством? Закон, возможно, и называет это так. Пусть себе называет, как ему угодно, и карает меня, как ему заблагорассудится. Покарать меня! О, нет – это не во власти человека… этого чудовища. Мистер Бут, со мною все кончено, я отомщена и свела счеты с жизнью; пусть отнимут ее, когда захотят!

После такой речи, бросавшей вызов небесной милости, наш бедный герой побледнел от ужаса. «Что я слышу?» – невольно вырвалось у Бута, несмотря на редкостную его отвагу; да и стоит ли этому удивляться, когда голос, взгляды, жесты собеседницы идеально выражали обуревавшие ее чувства. Облик ее в ту минуту был таков, что его было бы не под силу ни описать Шекспиру, ни нарисовать Хогарту, [35]ни сыграть Клайв, [36]– это было совершенное воплощение ярости.

– Что вы слышите? – повторила она. – Вы слышите негодующий голос самой оскорбленной из женщин. Вам, судя по всему, рассказали об убийстве, но известны ли вам мотивы, мистер Бут? Навестили ли вы, вернувшись в Англию, те края, где мы с вами встречались прежде? Скажите мне, известна ли вам моя злосчастная история? Ответьте мне прямо, друг мой?

Бут замялся; в самом деле до него доходили кое-какие слухи, причем рисующие ее в не слишком выгодном свете. Не дожидаясь, пока он найдется с ответом, мисс Мэтьюз воскликнула:

– Что бы вам не рассказывали, вам, конечно же, неизвестны все те удивительные злоключения, которые привели меня сюда: ведь при нашей последней встрече нельзя было и вообразить, чтобы я могла когда-нибудь здесь очутиться! Откуда вам знать подоплеку всего мною сказанного? Признайтесь, уж наверняка вы ничего подобного не ожидали от меня услышать. Если желаете узнать, что же со мной произошло, так и быть, я готова удовлетворить ваше любопытство.

Бут ответил, что слово любопытство неспособно выразить нетерпение, с каким он жаждет услышать ее историю. И тогда без лишних церемоний мисс Мэтьюз начала свой рассказ, который вы найдете в следующей главе.

Однако прежде, чем мы завершим эту, необходимо, пожалуй, молвить исподтишка словечко-другое критикам, которые, возможно, начали выражать не меньшее изумление, нежели мистер Бут, по поводу того, что женщина, обладающая, как мы отмечали, несравненной способностью проявлять нежность, мгновение спустя после того, как ласковые слова слетели с ее уст, выражает чувства, подобающие скорее устам Далилы, [37]Иезавели, [38]Медеи, [39]Семирамиды, [40]Фаризат, [41]Танаквили, [42]Ливиллы, [43]Мессалины, [44]Агриппины, [45]Брюнхильды, [46]Эльфриды, [47]леди Макбет, [48]Джоанны Неаполитанской, [49]Кристины Шведской, [50]Кэтрин Гайс, [51]Сарры Малколм, [52]Кон Филипс [53]или любой другой героической представительнице слабого пола, о коей нам поведала история – священная или светская, древняя или новая, вымышленная или подлинная.

Мы настоятельно просим таких критиков помнить, что на тех же самых английских широтах, где прелестным днем, 10 июня, [54]под безмятежными небесами влюбленный якобит, лобзаемый благоуханным дыханием зефира, собирает букет белых роз, дабы украсить им лилейную грудь Целии, на следующий день, 11 июня, неистовый Борей, [55]пробужденный глухими раскатами грома, мчится с устрашающим ревом и, неся грозу и ненастье, повергает надежды земледельца в прах, – ужасное напоминание о последствиях свершившейся революции. [56]

Не забудем опять-таки и того, что та же самая Целия – воплощение любви, приветливости и кротости, которая напевает песнь, прославляющую юного искателя приключений, [57]таким чарующим голосом, что ему могли бы позавидовать даже сирены, спустя день или, возможно, часом позже с горящим взором, нахмуренным челом и с пеной у рта вопит об измене и мелет всякий вздор, споря о политике с какой-нибудь красоткой, придерживающейся иных взглядов.