Customer: Питер Устинов

-- Войдите, -- пропел Старик.

-- Заперто, -- ответили снаружи.

-- Минутку.

Подождав, пока мистер Смит закончит операцию с наличностью, Старик подошел к двери и открыл ее. В коридоре топтались портье и четверо полицейских. Сии последние с совершенно излишней прытью ринулись в номер.

-- Что такое?

-- Прошу прощения, -- сконфузился портье. -- Я должен еще раз поблагодарить вас за вашу беспредельную щедрость, но, к моему глубокому сожалению, банкноты оказались фальшивыми.

-- Неправда, -- возмутился Старик. -- Я сам их сделал.

-- И готовы подтвердить это в письменном виде? -- оживился старший из полицейских (фамилия -- Кашприцки).

-- Да в чем дело?

-- Самому делать деньги не положено, -- невозмутимо объяснил патрульный О'Хаггерти.

-- А я в посторонней помощи не нуждаюсь, -- с достоинством парировал Старик. -- Вот, смотрите!

Он порылся в кармане, чуть поднатужился, и на ковер потоком посыпались сияющие монеты, словно конфетки из торгового автомата.

Двое полицейских тут же непроизвольно рванулись вперед на полусогнутых, но Кашприцки на них прикрикнул, и они замерли на месте. Зато плюхнулся на четвереньки портье.

Кашприцки:

-- Ну, чего там? Портье:

-- По-моему, испанские песо эпохи Филиппа П.

-- Вы что, нумизматикой промышляете? Да?-- спросил Кашприцки. -- Но это не дает права мухлевать с "зеленью". Федеральное правонарушение, ясно? Я вас обоих забираю.

Патрульный Кольтелуччи:

-- Наручники? Кашприцки:

-- Да уж, давай по всей форме. Мистер Смит занервничал:

-- Может, смоемся? Покажем фокус?

-- Стоять! -- рявкнул патрульный Шматтерман, выхватил пистолет и выставил его вперед, вцепившись в рукоятку обеими руками. Вид у него был такой, словно он собрался пустить струю на рекордное расстояние.

-- Мой дорогой Смит, если мы хотим ознакомиться с жизнью человечества и с тем, как человеки обходятся друг с другом, нам придется мириться с мелкими неудобствами. Иначе зачем мы сюда явились?

Щелкнули наручники, и весь кортеж проследовал из номера в коридор. Замыкал шествие портье, выражавший глубочайшее сожаление по поводу случившегося -- как от имени администрации, так и от себя лично.

В участке задержанных заставили снять верхнюю одежду, и они предстали пред грозные очи самого капитана Экхардта. Немигающим взором из-под графленого, как нотная бумага, лба, из-под стального ежика волос обжег он подозреваемых. За толстыми линзами очков глаза капитана казались парой мелких устриц.

-- Так. Этот -- Смит, понятно. А имя?

-- Джон, -- поспешно ответил Старик.

-- А сам Смит что, язык проглотил?

-- Он... Его лучше не спрашивать... Понимаете, он однажды очень неудачно упал.

-- Давно?

-- До того, как вы появились на свет.

Капитан некоторое время молча разглядывал того и другого, потом поинтересовался:

-- Он псих? Или вы оба с придурью?

-- Грубость -- тяжкий грех, -- усовестил его Старик.

-- Ладно. Давай разберемся с тобой. Фамилия?

-- Бог... Богфри.

-- То-то. Я уж думал, мы кощунствовать вздумали. Что у них в багаже?

-- Ничего, -- ответил один из патрульных.

-- И в карманах тоже, -- добавил другой. -- Если не считать сорока шести тысяч восьмисот тридцати долларов наличными в правом внутреннем кармане.

-- Сорок шесть тысяч?! -- взревел Экхардт. -- Это у которого же?

-- У чернявого.

-- У Смита. Та-ак. Кто сляпал банкноты -- ты или Смит?

-- Деньги сделал я, -- ответил Старик, всем своим видом показывая, как надоел ему этот разговор. -- А потом отдал Смиту.

-- Зачем?

-- На мелкие расходы.

-- Сорок шесть тысяч? На мелкие расходы? Что ж тогда, по-твоему, крупные расходы? -- возопил капитан.

-- Как-то не задумывался над этим, -- ответствовал Старик. -- Я уже объяснял тому джентльмену в гостинице, что плохо представляю себе стоимость денег.

-- Зато представляешь, как их подделывать.

-- Я их не подделывал. У меня поистине бездонные карманы. Они как рог изобилия, в них чего только нет. Мне достаточно подумать о деньгах, и карманы тут же ими наполняются. Беда в том, что я не всегда сразу могу вспомнить, в каком месте и каком времени нахожусь. Сам не пойму, почему мне вздумалось сегодня в гостинице высыпать на пол именно испанские дублоны или как там они назывались. Должно быть, на меня подействовала мебель, которой обставлен номер. Я на миг вспомнил бедного Филиппа. Каким чудовищным образом выражал он свою воображаемую любовь к моей персоне! Бывало, сидит, укутавшись в изъеденные молью соболя, воздух весь пропах камфарой и ладаном, а от ледяных стен Эскориала так и веет стужей.