Энн Ламотт - Маленькие победы. Как ощущать счастье каждый день

Я стала нервно оглядываться поочередно через оба плеча.

Пару дней спустя сын моей врагини пришел играть с Сэмом у нас дома, а перед ужином мать приехала забрать его. И, оказавшись в моем доме впервые, она уселась на диван – точно уже проделывала это прежде и это вполне естественно. Я ощупала свое сердце изнутри: оно оказалось не слишком холодным и не слишком твердым. В сущности, я почти что предложила ей чаю, потому что она показалась мне грустной или, возможно, усталой. Я даже чувствовала внутри острый нож доброты, пока ее сын, топоча, не вылетел из Сэмовой комнаты, крича, что он решил свой арифметический тест на 100 процентов, а Сэм сделал два примера неправильно.

– Предатель! – выкрикнул Сэм из своей комнаты и с грохотом захлопнул дверь.

К тому времени как пришла пора ложиться спать, Сэм сказал, что прощает того мальчишку, но дружить с ним больше не хочет. Я сказала, что он не обязан с ним дружить, но должен быть добрым. За завтраком Сэм сказал, что по-прежнему прощает его, но когда мы приехали в школу, заметил, что, пока мы были далеко, прощать было легче.

И все же несколько дней спустя, когда эта мамаша позвонила и пригласила Сэма к ним поиграть, ему отчаянно захотелось пойти. Она увезла его после школы. Когда я приехала забрать сына, она предложила мне чаю. Я сказала – нет, я не могу задерживаться. Я была в своих самых «толстых» брюках; она – в своих «велосипедках». Аромат каких-то печеностей, сладкий и дрожжевой, наполнял дом. Сэм не мог найти свой рюкзак, и я стала помогать ему. Все поверхности в доме были покрыты красивыми и дорогими вещами.

– Прошу вас, давайте выпьем чаю, – предложила она снова, и я заикнулась было ответить «нет», но какая-то штука внутри воспользовалась моим голосом, чтобы сказать:

– Ну… ладно.

Мне было неловко. Сидя в ее гостиной, я мысленно подбивала ее: ну же, заговори о школе, о математических тестах, об экскурсиях, о физических упражнениях или политике. Так-то у нас было очень мало тем для разговора – мне приходилось трудиться изо всех сил, чтобы она не углублялась в какую-нибудь тему, потому что в ней, черт побери, был так силен дух соревнования, – и я сидела, деликатно попивая свой чай с лемонграссом. Везде, куда ни плюнь, была очередная показуха, очередные дорогие вещи: понтовый хлам из серии «у меня больше денег, чем у тебя»; плюс другой, из серии «ты потеряла форму». Потом появились наши сыновья, и я поднялась, чтобы уйти. Ботинки Сэма стояли на коврике у входной двери рядом с ботинками его приятеля, и я подошла, чтобы помочь ему обуться. Ослабив шнурок на одном ботинке, не сознавая, что делаю, я бросила взгляд в кроссовку второго мальчика – чтобы узнать, какой размер он носит. Чтобы понять, равен ли ему мой сын размером обуви.

И тут до меня наконец дошло.

Пелена спáла. Я поняла, что окончательно спятила. Я поняла, что это я переживаю из-за того, что мой сын недостаточно хорошо успевает в школе. Что это я думала, что потеряла физическую форму. И я пыталась заставить ее быть носительницей всего этого вместо себя – потому что было слишком больно нести эту ношу одной.

Мне захотелось расцеловать ее в обе щеки, извиниться за все презрение к самой себе, которое я выплевывала в мир, за все злые чары, которые я наводила на нее, думая, что это она причиняет вред. Я чувствовала себя Эдгаром Гувером, который заглянул в ботинки семилетнего приятеля своего племянника, чтобы выяснить, как соотносится с ними стопа маленького Гувера, праздно размышляя, как понравилось бы родителям этого ребенка заполучить «жучок» в свой домашний телефон. Это все была я. А она подливала мне чаю и заботилась о моем сыне. И, похоже, простила за написание книги, в которой я разнесла ее политические убеждения, – простила до того, как я совершила то, за что нужно прощать.

Я почувствовала себя настолько счастливой там, в ее гостиной, что опьянела от чая. Есть пословица: как аукнется, так и откликнется. И я начала ласково разговаривать со всеми – с матерью, с мальчиками. И ласковый голос обволакивал меня, точно солнечный свет, точно запах датских булочек в духовке, две из которых она положила на картонную тарелку и накрыла фольгой, чтобы мы с Сэмом забрали их домой. Очевидно, у этой женщины было небольшое поведенческое расстройство на почве выпечки. И я этому очень рада.

На вершине лета, самого нелюбимого времени года, которое пропустила бы, будь я богом, у одного из лучших друзей случился нервный срыв. Мы одного возраста, и он для меня почти как брат: очень культурный, с хорошей работой, недавно женившийся на феерической женщине. И подверженный острым депрессиям. Он не мог отделаться от мысли о самоубийстве, несмотря на то, что обожает жену, сына, работу и нас, своих друзей. Так что он пробыл, по его собственному выражению, «в мусорном ящике» три недели, а теперь жил в санатории, где ему предстояло оставаться две недели, прежде чем заново войти в свою жизнь. Я не виделась с ним несколько дней, и в один душный вечер, пустой и тревожный, внезапно пришло в голову навестить его. Было пять часов – три часа до прекращения посещений, – и было совершенно ясно, что даже в моем безумном и потном состоянии придется добираться до него по шоссе не меньше часа, чтобы поддержать его в разборках с хаосом нервного срыва и реабилитации, с той натянутостью, которую это вызвало в его браке, отцовстве, карьере. Может быть, подсознательно моей целью было помочь себе почувствовать себя святой – и взбодриться.