Александр Образцов - Поющие люди

«Ты и убогая, ты и обильная, ты и могучая, ты и бессильная, матушка Русь». В этих словах Н. Некрасова больше недоумения, чем констатации.

«В Россию можно только верить», – вторит Некрасову Ф. Тютчев.

«Пора, пора, такую мать, умом Россию понимать», – жизнерадостно итожит автор «Гариков». Тоже, впрочем, не без сочувствия.

Мне кажется, что недоумение двух великих русских поэтов, которых невозможно обвинить в недостаточной любви к Родине (скорее – наоборот, что на посторонний взгляд абсурдно, неназываемо. Но это так. Любовь к Родине Есенина или Рубцова жертвенна и абсолютна, священна. Так даже мать не любят) повторяю, недоумение при великой любви Деникина и Чехова, Рахманинова и Гагарина, и многих других детей России – еще и в нескончаемости данного предложения… Никак его не закончить… Невозможно… Подступают рыдания тоски и непонимания. За что?.. Ведь все мы ее так любим!

Но она встает вдруг поперек нашей любви как бревно. Упрямая, косная, делающая назло себе и людям ее населяющим.

И вот назвал я этот очерк «Необычная страна». И как бы даже оскорбил. Хотя на самом деле в очередной раз полюбил, выделил среди прочих, которые «обычные»… Нет, здесь есть оттенок оценки. Разве можно оценивать любовь?!

И пошло, поехало. Здесь недалеко до истерики, заламывания рук, запоя и безумной жертвы.

А если трезво?

Трезво получается следующим образом: Некрасов написал в сущности кощунственные строки: «Создал песню, подобную стону, и навеки духовно почил». Это о своем народе?! Как о стае бродячих собак, которые только и способны выть на луну?!

А Кирша Данилов и Киреевский собирали былины и песни в 19(!) веке. И все похваливали русский народ и умилялись тому, что вот считали русских варварами и пьяницами, а они умудрились, несмотря на свою дурную славу, что-то сохранить в своей темной памяти.

А «Слово о полку» до сих пор многие считают поздней стилизацией.

Но почему ни у кого не созреет вполне доступная мысль о полном уничтожении после 1612 года всего культурного наследиярусского народа? И «Слово», и былины, и песни – это ничтожная, чудом сохранившаяся часть величайшей культуры, сожженной, вытоптанной, оплеванной безродными романовскими оккупантами! Одна церковь Покрова на Нерли должна была рассказать кабинетным сентименталистам о истинном положении дел. Но они и Андрея Рублева поместили в банку, как заспиртованного уникума посреди всеобщей дикости.

«Рукописи не горят».

Разве? Что знал о жизни человек, написавший эти бессовестные слова? Неужели он не видел никогда костров из писем и воспоминаний? И дым от сжигаемых русских архивов через триста лет не застилал ему поле зрения?

Так вот совершенно трезво: назовите мне другой такой народ, который после четырехсот лет безжалостного и угрюмого террора изнутри (оккупационной администрацией) и извне (Западным миром) вывернулся из удушающего захвата и первым был в космосе, на Луне, в танкостроении, в балете, в литературе, в живописи, в хоккее, в музыке, в траволечении, в селекции растений, в терпении и терпимости, в доблести и славе, в духовном и душевном пьянстве, в безрассудстве и удали, в изготовлении ватников и валенок, в театре и кино, в прыжках в высоту и художественной гимнастике, в авиации, в артиллерии, в пехоте и кавалерии, в красоте женщин и любви матерей, и если вы по-прежнему будете гнусавить о миллионах жертв при этом, вы просто подлец и расист. И к нашей великой, горестной общности не примазывайтесь. Учите другой язык.

На русский у нас патент.

Ни с кем не совпадаю.

У меня не было его в семье, где я жил в привычном мире внутренней жизни и наблюдениях за родителями и братом и сестрой. Я никогда ни с кем не делился своим и не спрашивал про чужое. Но я их любил совсем по-взрослому: прощая слабости и ценя родство.

В школе я наслаждался анонимностью и возможностью наблюдать. Очень не любил быть предметом внимания у доски. Вообще не любил, когда меня выделяли и рассматривали. Видимо, подозревал у всех такой же талант проникновения в чужую сущность. К тому же был влюблен со второго по седьмой класс в Галю Гордейко.

В Ленинграде – пик притворства. На факультете люди были ловкие, бесцеремонные. В общежитии вообще было не скрыться. Поэтому армия подарила мне наслаждение полного, безраздельного общения с самим собой.

Это продолжилось в Метрострое. Отравляло жизнь только накатывание возраста: мне хотелось столетия страстно ждать воплощения воображаемых близостей, практически чистых.