Елена Холмогорова - Рама для молчания

– Куда ты суешься, чудило?! Литература – это же смертное дело!..

В работе над словом рано или поздно настает момент, когда перо стремительно летит, обгоняя мысль, слова сами, даже не помимо, а где-то над изумленной волей автора выстраиваются в гармонические ряды, а потом в середине натруженного рассказа, повести, романа возникают страницы… Эти странички, абзацы, эпизоды особенно осязаемы в прозе, будто свет от них исходит, но блекнет рядом весь прочий текст. Это великолепно, когда писатель, измучив уйму черновиков, находит точное слово, но это божественно, когда слово находит писателя. Да только чтобы слово нашло писателя, надо тысячи раз находить самому.

Драма казаковского почти десятилетнего молчания в том, что его истерзала страсть писать словами не теми, которые нашел автор, а теми, что нашли автора. Слово найденное, пусть даже и в муках, перестало удовлетворять: в нем обнаруживается конструкция, то есть авторское своеволие. Звуков фальшивых не было, Казаков органически был неспособен писать небрежно, но были звуки лишние – только чуткое и жестокое ухо автора могло различить их. Но – различало. И перо останавливалось.

Молчанию была еще одна, может быть, менее существенная, причина. Ушла тема. В свое время А.С.Пушкин, прочитав ершовского «Конька-Горбунка», заметил: «Этот жанр я могу оставить». Юрий Казаков, первым поднявший всерьез, без штампов, тиражировавших по всем селам и весям лубочную схему «Поднятой целины» или «Счастья», тему русской деревни, мог уже спокойно оставить ее, – с середины шестидесятых годов начался подъем «деревенской прозы», пора открытий на этой ниве для Ю.Казакова кончилась.

Опыт странствий, этнографических изумлений иссяк, а опыт оседлой сосредоточенности налаживается долго и терпеливо и требует высшего мужества.

23 февраля 1963 года Юрий Казаков оставил в дневнике такую запись: «Написать рассказ о мальчике 1,5 года. Я и он. Я в нем. Я думаю о том, как он думает. Он в моей комнате. 30 лет назад я был такой же. Те же вещи». И почему-то на той же странице: «Джаз поет о смерти, все о смерти – какая тоска! Но жизнь. А он все о смерти».

Обозначена тема. Найдено ее музыкальное сопровождение. Надо сказать, джаз, хороший джаз, всегда почему-то печальный, всегда о смерти, звучит во всех лучших рассказах Юрия Казакова, иногда даже и не упоминается, но все равно звучит, завораживая блюзовой тоской. «Но жизнь». И действительно, в смертной тоске сила жизни пробивается яростнее.

Вроде все есть для рассказа. Садись и пиши. Ведь совсем недавно, по тому же дневнику судя, рассказ «Вон бежит собака!» написан всего за три часа. Великолепный рассказ, тонкий, поэтичный. И какие слова в нем найдены, чтобы описать легкое, смутное влечение, а потом не то досаду, не то раскаяние… То-то и оно, что найдены. А новая тема требует иных слов.

Нужно прожить одиннадцать лет интенсивной, напряженнейшей внутренней жизни, чтобы тебя нашли эти иные слова и повели все ту же, давно найденную мелодию: «Такая тоска забрала меня вдруг в тот вечер, что не знал я, куда и деваться – хоть вешайся!» Так начинается «Свечечка» – рассказ, полный мыслей и чувств неслыханной простоты – о родине, об отчем доме, о любви к ребенку и любви самого ребенка… С этими мыслями, чувствами человек является в мир, но проходит вся жизнь, чтобы через метания и пустую суету, сомнения, заблуждения, разочарования и надежды вновь открыть эти истины, как в первый раз.

В 1977 году Юрий Казаков публикует свой, как оказалось, последний рассказ – «Во сне ты горько плакал». Тема, заданная еще в той давней дневниковой записи 1963 года и начатая «Свечечкой», развивается в головокружительной высоты и непосильности вариации. Две души соединяются в мелодии рассказа: детская, являющаяся в мир, и душа отлетающая.

«Во сне ты горько плакал» с трудом поддается анализу и вряд ли будет осмыслен в полном объеме. Анализ предполагает разъятие: на сюжетные линии, элементы композиции, образы, на цитаты, наконец. Но цитировать этот рассказ так же невозможно, как вырвать отдельную строчку из онегинской строфы: за фразу цепляется следующая, но мелодия неостановима, и конца этому нет, пока рука переписывающая не упрется в точку за словами: “А было тебе в то лето полтора года”. Да, оно – совершенство – достигнуто, страсть, разбуженная когда-то в молодости И.А.Буниным, утолена… Но какой ценой!

«Свечечка» и «Во сне ты горько плакал» дают разгадку и оправдание многолетнему изнурительному молчанию писателя. А что за ними, за этими шедеврами?