Энгус Бёргин - Великая революция идей. Возрождение свободных рынков после Великой депрессии

Эти сетования порой предрекали даже конец света, но их общий настрой был вполне обоснован. В тот период ученые, выступавшие против государственного вмешательства, находились в крайней изоляции. Популярные газеты и журналы наперебой объявляли их взгляды пустой болтовней выживших из ума чудаков. Консервативные политические партии, которые противостояли угрозам коммунизма и фашизма на международной арене, в то время пытались выдержать внутренние экономические кризисы и больше не были надежным пристанищем для «правильной» экономической теории. Ведущие отрасли, стремившиеся сохранить протекционистские пошлины и выторговать монопольные привилегии у регулирующих органов, в лучшем случае оставались ненадежными союзниками [49]. И вопреки уверениям Хайека об обратном, внутри самого сообщества профессиональных экономистов голоса сторонников рынка звучали все тише. В американской научной среде по-прежнему господствовал имевший левую окраску историцизм экономического институционализма, а в Англии репутацию ведущего экономиста как в научных кругах, так и в общественном мнении приобрел Кейнс [50]. Вскоре после выхода «Общей теории занятости, процента и денег» (1936) кейнсианство пропитало экономические министерства по обе стороны Атлантики, а экономисты в Лондоне и Чикаго находили все меньше союзников как в научных кругах, так и в обществе.

Для англо-американского мира маргинализация сторонников рынка в 1930-е годы остается уникальным явлением со времен Промышленной революции. Этот феномен отчасти можно объяснить потерей доверия к рынку, которая обычно сопровождает начало острых финансовых кризисов. Но хотя события, на первый взгляд, и задают темы для обсуждения, они не имеют полной власти над идеологической жизнью общества. Сколь бы обескураженными ни чувствовали себя экономисты на уровне общественных дискуссий, именно их идеи, доводы и представления в определенной мере формируют содержание и структуру дебатов. Это влияние более всего ощутимо в периоды неясности, когда устоявшиеся представления могут внезапно стать предметом широких общественных дискуссий. Разочарование Хайека можно отчасти отнести на счет духа времени, а отчасти на счет риторической силы послания, транслируемого им и его коллегами.

Сторонников рынка в Лондонской школе экономики и Чикагском университете объединял скепсис в отношении нараставшего вмешательства государства, но во всем остальном их позиции расходились чаще, чем совпадали. В Лондоне Лайонел Роббинс и Фридрих Хайек поначалу выражали сильные сомнения в способности правительства справиться с экономическим кризисом. Вину за спад они возлагали в первую очередь на экономический цикл, который как раз и был запущен государственным вмешательством, и утверждали, что дальнейшие поползновения государства приведут лишь к повторению того же ужасного сценария. Их взгляды кое-где нашли сторонников, но в общем и целом в середине 1930-х годов их призывы к пассивности не находили отклика ни в обществе, ни среди экономистов, желавших найти энергичный выход из, казалось бы, неразрешимого кризиса. В Чикаго Фрэнк Найт, Джейкоб Вайнер и Генри Саймонс предложили более умеренный ответ на события того времени. Они быстро и единодушно осудили эксцессы laissez faire и с теми или иными оговорками одобрили программу государственных строительных проектов, прогрессивное налогообложение, социальное страхование и энергичную антимонопольную политику. В результате они оказались гораздо ближе к профессиональному мейнстриму, чем их лондонские коллеги, но сильно затруднили себе объединение с другими людьми, у которых были более или менее конкретные теории или планы. В целом, экономисты в Лондоне и Чикаго являли собой картину разброда и шатаний. Некоторые твердо придерживались радикальной позиции, на которую мало кто хотел вставать; другие с гораздо большей готовностью шли на компромиссы, но оказались не способными сформулировать связную оппозиционную платформу.

На обоих берегах ведущие фигуры по-прежнему не хотели ставить под угрозу свой научный авторитет, участвуя в широких общественных дебатах, и старались повысить свое влияние прежде всего в кругу коллег по профессии. У них не было общей организации, которая позволила бы обсуждать идеи, разрабатывать новые риторические стратегии, создавать коммуникационные сети и привлекать молодых коллег, симпатизирующих их взглядам. Пока они проповедовали свои идеи в изолированных учебных заведениях в разных странах, а связи поддерживали лишь с помощью лекций и дружеских личных встреч, ради чего иногда предпринимали медленное путешествие через Атлантику. Бывало, они уделяли междоусобной полемике не меньше сил, чем посвящали спорам с явными идеологическими противниками. Их собственная идеология оставалась фрагментарной, и они не смогли прийти к чему-то похожему на общую позицию. Бизнес не проявлял готовности финансировать мир идей, а в научном мире мало кто прилагал усилия к тому, чтобы считаться членом сплоченной группы, преследующей конкретные цели [51]. Без разработки убедительного риторического выражения идей и без существенных источников институциональной поддержки у них было мало шансов воздействовать на широкую публику, которую уже соблазнили другие идеологические сообщества, лучше организованные и обладавшие более связной программой.