Александр Грибоедов: Горе от ума. Пьесы

Сухово-Кобылин считал третью пьесу трилогии самым лучшим своим произведением. Уже незадолго до смерти, в 1900 году, он писал о комедии: «Дальнобойность этой пьесы превосходит «Свадьбу Кречинского». В «Кречинском» нет такой страницы, какая явилась в «Веселых днях» [80]в крике чиновника: «Все наше!!» Я могу смело сказать, что такой страницы в России не писано. Тем более что современные политические дела говорят то же самое. Чиновники уходили и разорили страну» (письмо к Н. В. Минину. — Цит. по кн.: К. Рудницкий. А. В. Сухово-Кобылин, М., «Искусство», 1957, с. 315).

В предисловии к изданию 1869 года «К читателю» Сухово-Кобылин стремился создать иллюзию несерьезности, развлекательности третьей части трилогии (отсюда и наименование: комедия-шутка), которая якобы введена была в состав пьес больше для счета, «ради любезного числа три». Для этого будто бы и были созданы в разное время написанные сцены, связанные, «как говорится, на живую нитку». Эти сведения, сообщаемые автором, не соответствуют самому существу пьесы, строго подчиненной единому замыслу, вытекающему из второй части трилогии (как сказано в том же предисловии, пьеса имеет «своим мотивом последний монолог Тарелкина в драме «Дело»), и даны, несомненно, для цензуры, которая сильно сомневалась в несерьезности «Смерти Тарелкина».

Первоначальный замысел пьесы был связан с литературным прототипом Тарелкина — Хлестаковым, и пьеса была обозначена в дневниковых записях Сухово-Кобылина названием «Хлестаков, или Долги». По-видимому, первоначально тема Тарелкина сводилась к его тарантасу , то есть к непрерывному укрытию от преследующих кредиторов, а выманивание взятки у Муромского подогревалось страстным желанием разделаться с долгами. При углублении замысла «укрывание» подсказывает Тарелкину идею мнимой смерти, но стимулом уже является не только разделка с кредиторами, но и жажда мести обманувшему его надежды Варравину. Так возникает сюжет «интимнейших бумаг», которые Тарелкин крадет у своего начальника и при помощи которых надеется выжимать у него деньги. Жажда мести выливается у Тарелкина в своеобразное обличение уже не только Варравина, но всей системы, тем более ядовитое, что сам обличитель есть «особая гадина, этой системой порожденная». Объединение силы департамента с полицейской палкой вводит в пьесу Расплюева, что и округляет замысел всей трилогии. Эта последняя стадия работы над замыслом относится уже к 1860-м годам, когда и в заглавие вводится Расплюев, как фигура в пьесе важнейшая («Расплюевская механика», «Расплюевские веселые дни», «Расплюевские красные денечки»).

Последующую за свершением замысла в его полном объеме стадию работы Сухово-Кобылина над пьесой можно назвать «уничтожающей», так как она сводилась к уменьшению сатирического пафоса пьесы, к приближению сатиры к шутке. Эту работу Сухово-Кобылин продолжал почти до конца жизни, так как и постановка пьесы в театре Суворина в 1900 году, и (более удачное) исполнение пьесы в московском театре «Аквариум» в 1901 году, потребовали новых переделок.

Сухово-Кобылин так выразился о цензурной истории трилогии: «Каждая из моих пиес есть процесс, который я должен выиграть против цензуры и прессы» («Театр», 1938, № 5, с. 122). И эти слова более всего соответствуют «судебному делу» пьесы «Смерть Тарелкина». Цензура с однообразной последовательностью начала отклонять разрешение ставить пьесу на сцене с момента ее первого представления в цензурный комитет в 1869 году. В начале 1883 года пьесу рассматривал Театрально-литературный комитет при дирекции императорских театров, отклонивший пьесу со следующим объяснением: «Полицейское управление изображено в главных чертах такими красками, которые в связи с неправдоподобностью фабулы умаляют силу самой задачи и явно действуют во вред художественности» (П. П. Гнедич, Книга жизни, Л., 1929, с. 129). В 1892 году Управление печатью решительно запрещает пьесу, и высшее начальство сообщает автору, что пьеса «не возбудит смеха, а произведет содрогание» и что она является «несправедливой и жестокой сатирой». Сухово-Кобылин пытается объясниться, для чего пишет развернутую «Записку», главная цель которой утверждение, что «Смерть Тарелкина» обличает не сегодняшнее, а высмеивает недавнее, дореформенное прошлое. Эти объяснения не были приняты во внимание цензурой, но «Записка» (опубликованная в кн. И. Клейнера «Драматургия Сухово-Кобылина», М., 1961, с. 261–264) интересна своим полемическим выпадом в части общей цензурной оценки пьесы. Так, Сухово-Кобылин пишет, что сочувствует «…предсказанию цензуры относительно содрогания, потому что этим она утверждает нравственный [81]характер самой ею запрещаемой пьесы».