Array Сборник - На уроках сценарного мастерства. Том 2

– Есть вещи, которые невозможно объяснить, – сказал я. – Нельзя рассказать о музыке человеку, у которого нет слуха. Если человек нравственно глух, то он никогда не поймет мотивов поступков благородного человека.

– Это Вы про меня, что ли? – спросил штурман, продолжая улыбаться.

– Понимайте как хотите, – сказал я.

– Кирюша, прошу тебя, – Вика притронулась к моей руке.

– А тебе-то какое дело до этого Дантеса? – спросил капитан у штурмана, видимо, желая разрядить возникшую напряженную паузу. – Негодяй, он и остается негодяем, даже если у него причины на то есть.

Офицеры дружно рассмеялись.

– Да я просто беседую, – продолжая улыбаться, сказал штурман Брянцев, – а Кирилл Константинович почему-то в бутылку полез.

– Не то говоришь, наверное, – сказал капитан, – специалисту виднее.

– Это точно, – согласился штурман и опять посмотрел на Вику, – особенно, когда речь идет о временах давно минувших. А сейчас, слава Богу, все попроще.

– И поэты похуже, – сказал капитан.

Опять рассмеялись офицеры…

– Черт знает что, – Марат ходил вокруг стула, на котором я, не сдаваясь, продолжал бороться с дремотой. – Поверить не могу. И вообще, что он мог такое сделать?

– Значит, сделал, – жестко сказал я, отсекая это направление разговора. Не сводя взгляда, в котором желание узнать причину, толкнувшую меня на убийство, постепенно вытеснялось озабоченностью по поводу ситуации, в которой я и, конечно же, он из-за этого убийства оказались, Марат подтащил поближе ко мне второй стул и сел на него «задом наперед».

– Поверь мне, я не мог поступить иначе, – неожиданно жалобный тон выдал мою тайную потребность в сочувствии, – есть ситуации, в которых возможно только одно решение.

– Может быть, – сказал он. – Мне трудно судить.

– Ты должен мне поверить, это гнусный тип. Тут дело не во мне… Все гораздо сложнее. Я понимаю, что поставил тебя в трудное положение…

– Не в этом дело.

– И в этом тоже. Я же вижу… Но, повторяю, что бы ни произошло…

– Тебе в любом случае надо пойти с повинной, – перебил он. – Это самое разумное решение.

– Может быть, но не для меня.

– И для тебя, и вообще…

– Ты имеешь в виду себя?

Он опять рассвирепел и сорвался на крик:

– Да, я имею в виду и себя тоже, потому что не смогу врать, когда меня спросят: знал я или нет? Я не буду отрицать этого, даже если меня посадят, – стул отлетел в сторону, когда он поднялся и пошел к двери.

– Ты куда? – я опять поймал себя на жалобной интонации. Остановившись, он не сразу смог заставить себя повернуться и встретиться со мной взглядом.

– Я тебе нужен?..

– Это ты не заберешь? – я кивнул на ружье, лежащее на столе. Он пожал плечами.

– А может, мне сказать, что это мое ружье?

– Оно зарегистрировано на мое имя, – возразил он.

– Извини, что так получилось…

Он вернулся ко мне и положил руку на плечо.

– Если я понадоблюсь, звони в любое время.

Как только он вышел за дверь, в комнате сразу же появилась заплаканная Вика; она все слышала, конечно!

– Марат прав, – она остановилась рядом с робким намерением обнять меня.

– Что ты ему рассказала? – спросил я. – Кто тебе позволил это сделать?

– Ты бы сам ему рассказал. Он прав – надо во всем признаться. Умоляю тебя. Это будет смягчающим обстоятельством.

– Мне не нужны смягчающие обстоятельства. Я сделал то, что должен был сделать.

Когда мы, пробравшись сквозь густой, покрытый пылью кустарник, оказались на площадке перед маяком и я снял с плеча ружье, он сделал еще одну попытку уговорить меня.

Квадраты плит, подчеркнутые полосками еще зеленой травы, пробившейся к солнцу в межплитовом пространстве, напоминали шахматную доску, на которой мы с ним были единственными «фигурами».

– И как это будет происходить? – спросил он с непритворным любопытством; близость возможной смерти отнюдь его не пугала.

– Бросим жребий, – я полез в карман за монетой. – Кому выпадет, будет стрелять первым. Расстояние двадцать шагов.

– Ты все продумал, я вижу.

– Да.

– А может, пошутили и хватит, а? – опять с готовностью обнажились его жемчужно-белые зубы. – Чудак ты, честное слово. Хочешь, я на колени перед тобой встану. Ну, виноват, прости. Думаешь, я не понимаю?

– Нет, не понимаешь, – сказал я, испытывая желание всадить в него оба заряда из ружья, которое держал в руках, – разве дело в моем прощении.

– Такие, как ты, не имеют права жить. То, что ты сделал, делают тысячи. И их никто не убивает. И я бы не убил. Рука не поднялась бы.