Алексей Злобин: Яблоко от яблони

Ночь Хомы Брута у трупа Панночки – мечта Худрука.

Звонил домой. Мама сказала, что Женя в садик идет, что у него подозрительно большая голова и что он ничего не говорит.

– Зато он большой!

– Нашел чему радоваться.

И я понял, что беспокоюсь. Виноват он, что голова большая и что почти ничего не говорит? А его в сад отдают. Я помню интернат, как было плохо, тоскливо по ночам, когда фонарь обливал бесприютной желтью потолок и до утра бесконечно долго.

Женя, прости, что у нас с мамой твоей все так-никак, что редко видимся, что, уезжая, не попрощался. Ты там не реви и давай говори много-много, чтобы никто не пугал меня и не обижал тебя. Папа твой, знаешь, какой болтун? О, несносный болтун. Я здесь больше молчу, а ты давай говори.

– Еще звонили ребята из «Юнги», звали на встречу выпускников, огорчились, что не сможешь.

– Спасибо, мама, как отец?

– Все так же.

Сопли градом, слезы водопадом.

Какая же все шелуха, а время уходит, уходит.

Пишу на кухне, выключив в комнате свет. Пусть комары и мухи летят сюда, я их запру.

Митя подарил нетикающий будильник. Возможно, он еще и будит.

С отъездом Худрука театр превратился в дом инвалидов сцены.

Первым номером, конечно, – Премьер. Труппа с тревогой следит за его изнурительной борьбой с алкоголизмом. Происходит она в ближайшем шалмане между репетициями, а иногда и вместо. Ему предстоит длительное лечение ног. И я должен вникать, осознавать, уважать эти хвори.

Пришла покачивающаяся Чахоткина. Ее буквально под руки ввела завтруппой.

– Здравствуйте, Алексей Евгеньевич, я сяду!

– Здравствуйте, Наталья…

– Игоревна.

– Разве Игоревна?

– Если угодно – Ингольфовна, но – язык сломаете. Поговорим начистоту и конфиденциально.

Я высылаю Митю варить кофе, кладу на стол пачку «Мальборо».

– У меня, Алексей Евгеньевич, бронхиальная астма в тяжелой стадии. Когда умирала мать, ей все лицо раздуло, она не ходила и почти не могла дышать. Мне бы не хотелось, чтобы все закончилось так рано.

– Простите, а ваша мать умерла от бронхиальной астмы?

– Нет, не от бронхиальной астмы, – но какое это имеет значение?

– Да, в сущности, никакого. Соболезную.

Она сидит, не обращая внимания на юбку, задравшуюся выше колен, руки, и голова, и все тело ее дрожит, она судорожно затягивается сигаретой, кашляет, с присвистом вдыхает и дрожащим ртом отхлебывает кофе.

– Шурик… то есть Худрук, знает. Но у нас такие неровные отношения, и он, конечно, будет ругаться и не поверит в мою болезнь.

– Что же вы собираетесь делать?

– Мне предложили дорогостоящее лечение в Москве. Это должно отнять четыре месяца. Вы не представляете, как рассердится Шурик, то есть Худрук. Я думаю написать заявление.

– Но вы же играете чуть ли не во всех спектаклях?

– Что делать, что делать. Может быть, мой врач откажется меня лечить, тогда я, конечно, вернусь.

– Ну зачем же так мрачно.

– Что вы, я вполне трезво оцениваю свое положение. Разрешите еще сигаретку?

– Пожалуйста. И что же вы хотите от меня?

– Не говорите пока ничего Шурику, Худруку. Я сама ему позвоню, когда все выяснится. Всего вам доброго.

Дрожащей тенью она растворилась в темном коридоре. Пьесу даже не взяла.

Арина Хрипунова от кофе отказалась, курить не стала, старалась улыбаться, но ничего не говорила – пропал голос и ужасно болит горло.

– Вы представляете, – хрипит она, – я даже не могу орать на семью. Я ору шепотом, а они смеются.

– Ну вы уж полечитесь.

– Конечно, главное – роль мне нравится.

Народная артистка Федотова бодро позвонила и сказала, что не придет – прострел в пояснице.

Ну что ж, посмотрим, как они будут репетировать. Надо пустить слух, что со дня на день может вернуться хозяин.

Сутками сижу в театре. Вахтер ворчит, что спать не даю. А куда я пойду?

Смотрели с Митей и Премьером «Персону» Бергмана. Фильм закончился поздно, расходиться не хотелось. Добыли водки, посидели мирно и весело, разошлись под утро. Потом Вахтер настучал, что я в кабинет Худрука вожу девиц!

Зашла Секретарша, принесла кофе:

– Вы, Алексей Евгеньевич, похудели и как будто не отдыхаете совсем…

В Киев за Худруком послали машину. Выехали в ночь. По пути останавливаемся на берегу небольшого озера; откинув сиденье, гляжу на звезды. Ни облачка и полная луна. Позади – дождящий месяц репетиций чужого спектакля по моей инсценировке. Кажется, тряхнешь головой, и все как сон слетит. Вспомнилось, как отмечали преддиплом в скверике у Никольского. По Питеру носились тревожные слухи об инфаркте Фоменко. Мы пили и на помин и за здравие. Под утро стало известно, что Петр Наумович жив. И пошел дождь, первоиюньский дождь после выпускного спектакля.