Алексей Злобин: Яблоко от яблони

Вспоминаю свои репетиции и разбор пьесы, понимаю, что многое было определено и найдено удачно.

– Ищи пьесу на четверых! Бергмана не будет.

Я предложил одно, другое, третье – он все запретил. Его же предложения заведомо обречены. Он не ставит классику, потому что классику трудно извратить, но на второстепенных пьесах доказывает свою изобретательность и гениальность.

Я лишился чувства первоощущения и свободной оценки. Это – потеря самостоятельности.

Я теряю чувство юмора – это впадение в зависимость. Ведь чувство юмора – чувство дистанции.

Я не могу ни строчки сочинить, высказать мнение. Не могу писать писем.

Бей тиранов в самом себе. Во многом я заслужил это. Сколько лет уже черпаю отрицательный опыт:

вот так – нельзя и:

помни о людях.

После четвертой премьеры «Мертвой обезьяны» Худрук пригласил актеров на фуршет.

– Лёша, извини, но мы узким кругом, – и через паузу, во всеуслышание, – можешь позвонить домой из моего кабинета.

Звоню домой:

– Привет, мама…

– Лёша, ты убьешь нас! Двенадцать дней не звонил!

– Не волнуйся, все хорошо.

– Тебя прищучили?

– Тут всех прищучили.

– Бери билет и возвращайся, немедленно!

– Алло, Алексей Евгеньевич?

– Слушаю.

– Из Тильзита беспокоят, предлагаем приехать на постановку.

– А что ставить?

– Все, что угодно, только учтите: на все про все у нас семьсот долларов.

– Это гонорар? Маловато…

– Это не гонорар – это весь постановочный бюджет. Но репертуар горит, зрители не ходят, нужна премьера, спасайте!

Абсурдней предложения представить нельзя. Я согласился.

На солнечном февральском перроне Ирина сказала:

– Все будет хорошо.

– Надеюсь, не как в прошлый раз.

– А как в прошлый раз?

Провинциалы любят уголовщину, уж это известно. Больше… делать-то нечего.

7 февраля 2003 г.

Ирина,

о чем мы говорили? О первой постановке. А дело было так.

Я сдал Уильямса и предстояло ехать на диплом. Прежде было распределение, но в наши счастливые годы – шиш с маслом, ищите и выкручивайтесь сами. А бывало, профессор Музиль позвонит в любой театр, с ним на том конце навытяжку беседуют:

– Да, Сан Саныч, весь внимание!

– К тебе приедет мой ученик ставить диплом, так уж будь добр, голубчик, чтобы он этот диплом поставил, хорошо?

– Разумеется, не сомневайтесь.

Нам повезло меньше.

Я после Уильямса летел курьерским на всех парах, и видел счастливое режиссерское будущее, и ни в чем не сомневался, и очень хотелось, чтобы скорее. А куда податься?

Отец тогда болел, да он и не стал бы никаких протекций устраивать – не те принципы. Но была у него масса учеников, один из них посоветовал: «Лёша, звони такому-то Худруку, он отцу твоему по гроб жизни обязан».

Папа не без юмора рассказывал о своем ученике, который теперь создал мощный театр в Энске и всякий раз звонит и шлет открытки с поздравлениями:

– Он дико Музилю не понравился, цыган какой-то, а мне понравился. Но профессором был Музиль, и срезал этого мальчонку на первом же туре. А вечером я взял Пьерку (эрдель наш) и пошел по набережной Мойки на прогулку. Вдруг слышу, у схода к воде кто-то плачет. Смотрю – юноша раздевается, собирается топиться. Вы что, говорю, молодой человек, надумали, здесь же мелко и не романтично, не пойти ли вам на Неву? Он ко мне поворачивается – а это утренний мальчик, которого Музиль зарезал: «Идите в табор коровам хвосты крутить, в искусстве вам делать нечего!» Он, как выяснилось, был седьмым сыном в крестьянской семье и действительно все детство за коровами ходил.

– Вылезайте немедленно, идемте чай пить!

На следующее утро отец поймал Музиля в коридоре ЛГИТМиКа и настоял вторично прослушать несчастного. Музиль дал этюд на освоение предметов: несколько вещей в определенной последовательности должны послужить переломными звеньями сюжета. Смотрели его последним, комиссия устала, Музиль был раздражен и делал это исключительно по настоянию и из уважения к Евгению Павловичу. Вышел мальчик и сразу же запутался.

Музиль полугневно взглянул на отца:

– Ну, Женя, видите!

Отец и бровью не повел, но громко и уверенно выкрикнул: