Сергей Анашкин - О фильмах дальней и ближней Азии. Разборы, портреты, интервью

60-е годы стали для Гонконга финальным рубежом своеобразной «эпохи невинности». Как утверждает Вон Карвай, в 70-е история, подобная той, что рассказана в его фильме, была бы уже невозможна.

Когда репортеры принимаются расспрашивать Вон Карвая о «таинствах Востока» и «загадках азиатской души», он напрягается и сразу же «переводит стрелки» – начинает рассуждать о спутниковой связи, о Всемирной паутине, о благотворном космополитизме нашей эпохи. Между прочим, на английском Вон Карвай изъясняется куда свободней, чем на литературном (пекинском) наречии китайского языка. Его постоянный оператор Кристофер Дойл – яркий пример «проницаемости границ»: австралиец по рождению, он уже два десятилетия житейски и творчески связан со странами китайской культуры. Фонограмма «Любовного настроения» являет собой «кругосветное столпотворение» мелодий: традиционные напевы гонконгских поп-див соседствуют со сладкой латинской растравой (ее изливает не кто-нибудь, а афроамериканский денди Нэт Кинг Коул), минорный настрой вальса японского композитора Сигэру Умэбаяси подхватывают пьесы, специально написанные для фильма европейцем Майклом Галассо. Картинами, оказавшими наибольшее воздействие на стиль «Любовного настроения», Вон Карвай называет опусы Альфреда Хичкока и Микеланджело Антониони.

Вон Карвай

Самоопределение Вон Карвая – «китаец из мегаполиса». Существенно, что в этой словесной паре брезжит не только сращивание разнонаправленных семантических векторов (тысячелетняя культура в стыке с новейшей машинерией), но и их конфликт. Повседневное бытие современного азиата в вещном контексте глобальной цивилизации – вот смысловой бэкграунд урбанистических поэм гонконгского автора.

Международному успеху фильмов Вон Карвая, конечно, способствует конвертируемость фабул, но не в меньшей степени – их экзотические обертоны. Стык космополитических сюжетов и азиатских типажей порождает неожиданный остраняющий эффект: западный умник обретает возможность взглянуть извне на собственный обиход, познать себя, наблюдая «другого». Но в той же «азиатчине» кроется и причина запоздалого знакомства российской публики с гонконгским режиссером, признанным повсеместно одним из лидеров кино 90-х: у россиян – свои комплексы, ориентальные типажи становятся для нашего интеллектуала напоминанием об азиатской составляющей его культурного опыта, а это действие по сию пору представляется нашему «еврофилу» сугубой бестактностью.

Любопытно, что в конкурсной программе Канн – 2000 «Любовное настроение» Вон Карвая схлестнулось с «Танцующей в темноте» Ларса фон Триера. Два ключевых автора 90-х (режиссеры, которые точнее прочих чувствовали стилистические приоритеты десятилетия) синхронно сняли «ретроградные» фильмы. На рубеже столетий именно 60-е видятся не просто ностальгической зоной, но «нижней границей современности», той эпохой, когда созидался словарь и темник нынешнего кинематографа, – тем истоком, к которому следует припадать.

Оба автора (которых в нашей кинокритике почему-то принято считать антиподами) – вдумчивые ученики шестидесятников – формалистов из «новой волны», независимых американцев, утвердивших на экране урбанистический пейзаж и импровизационный метод работы. Дерганая картинка фон Триера – не что иное, как доведенная до логической грани мобильность субъективной камеры, визуальная игра с однократностью мгновений. Манипуляциями с временными потоками, рискованными пробегами камеры славен и Вон Карвай. И все же «ноу-хау» гонконгского режиссера кроется не столько в модерновой картинке, сколько в вольном обращении с фабульным материалом: подобно джазовому музыканту, он неожиданно может изменить темп, переходя от созерцательных фрагментов к сверхскоростному повествовательному «захлебу». В угоду субъективности Вон Карвай ломает золотые сечения академической драматургии, внушая зрителю, что изображает жизнь в непричесанных формах самой жизни.

«Любовное настроение», однако, отличается от фирменных лент Вон Карвая (коих, собственно, три – «Чунцинский экспресс», «Падшие ангелы» и «Счастливы вместе») – картина соразмерней, выверенней, строже, а кроме того, она на удивление камерна, слишком уж интерьерна для «летописца мегаполиса», «созерцателя городских толп». Как знать, не является ли этот внезапный дрейф режиссера по направлению к неоклассицизму (переориентация – с годаровского «нахрапа» на ювелирность Антониони) не просто однократным опытом, но предчувствием смены «актуальных» тенденций новейшего артхаусного кино?