Владимир Рецептер - Булгаковиада

– Ты понимаешь, – сказал Бас, – он отвлек меня от внутренней задачи и занял другими делами.

– Он вывернул тебя, как чулок, – сказал Р. – Спрятал второй план за первым…

– Но я все время видел перед собой Сережу. Был между двух огней…

– Это был Сережин спектакль, – сказал Р. – По всем приметам… А главное – по выбору.

– Ну конечно, – сказал Бас. – Но тогда он на меня обиделся…

– Это был не Гогин выбор, – сказал Р. – И не Дины Шварц. Но молодцы, что они согласились… Где-то перед вашей премьерой я был у Дины, входит Гога, и она говорит: «Георгий Александрович, вы еще придете на “Мольера”? Надо помочь Юрскому с финалом». А он говорит: «Нет. Пусть Сережа справляется сам». Показал, как он может, и отошел в сторону…

Монахов тоже держался в стороне.

Первое лицо театра, назначен на заглавную роль и стоит в стороне…

Что же это? Деликатность или осторожность? Вот вопрос, который мучил артиста Р.

Если бы «Мольера» прочел Николай Федорович, это было бы даже лучше, чем Булгаков. Лучше для судьбы спектакля. К выраженной прямо позиции прислушался бы еще кто-нибудь, хоть двое или трое, и тогда за «Мольера» было бы большинство.

Но Монахов почему-то держался в стороне…

Он пришел в театр будто случайно, будто забыл книгу в гримерке и задержался, читая. Но он и не думал ее читать. Он приносил в театр только те книги, которые производили нужное впечатление обложкой, и эта была такая, с серпом и молотом. Пока шла катавасия, он сидел в своем кресле и ждал, чем она кончится. Догадывался, конечно, но ждал.

Монахов смотрел в зеркало и видел, каким будет его Мольер.

Тут и Маковецкого не надо было звать, хотя он привык с ним работать.

Сначала он называл его Сергеем Марсельевичем, потом Сергеем, потом Сережкой. Когда Маковецкий завел казацкие усы, Монахов стал дразнить его Бульбой. А однажды, после удачной выпивки с французским коньяком, приклеил мастеру грима женское имя Марселина и этой манере не изменял.

Правда, такое панибратство Монахов позволял себе только за закрытой дверью, а выглядывая в коридор и призывая мастера, раздельно и вкусно выговаривал имя-отчество…

– Сергей Марсельевич!..

Николай Федорович почему-то знал, что Мольер терпеть не может парика. Знал не из книг. То есть когда Жан-Батист на сцене Пале-Рояля и играет роль, он прикроет голову чем-нибудь, что подберет Марселина. Но «за кулисами» – только со своим лицом, только. Начесать волосы на лоб и запустить виски…

Разумеется, в королевских покоях – в белых буклях, по форме, а так…

– Отстань, Марселина!

Он представил себе сцену с Бутоном в четвертом акте, она с первой читки сделалась сладкой приманкой.

– Тиран, тиран, – скажет он в отчаянье, но совсем просто, как будто объясняя, и зал замрет, замрет…

Мало ли что он будет думать в это мгновенье, кого себе представлять и ненавидеть… Об этом они и не догадаются!.. Не посмеют догадаться!.. И Софронов-Бутон так и спросит: «Про кого это вы?..» А я отвечу: «Про короля Франции». «Молчите!» – крикнет он. А я свое: «Про Людовика…» И опять просто-просто: «Тиран…»

У Монахова зашевелились губы, и там, в глубинах старого зеркала, он увидел рябую рожу и ненавистные усы…

Только страх рождает такую ненависть, а с недавних пор его временами тошнило от страха…

Никто не узнает, никто и никогда, как он ненавидел эту братию, эту гнусную большевистскую Кабалу, в которую попал…

По ошибке, по непростительной глупости!

Вон Шаляпин, умница, не застрял, не засиделся и поет на весь мир!.. Правда, у него голос повыше моего, стало быть, другие возможности. А я куплен за гроши… Нашивками и орденами… Посиделками за красным столом!.. Куплен, конечно, но продана одна шкура, только шкура, а душа – свободна и готова лететь!..

И тут в гримерную, едва постучав, закатился директор Шапиро. Не поднимая глаз, он обошел Монахова со спины, сел на диван и поджал губы.

Они помолчали.

– Ну что, Рувим Абрамович? – спокойным и кра-сивым голосом спросил наконец Монахов. – Наша взяла?

– Нет, Николай Федорович, – упрямо сказал Шапиро. – Не наша взяла… Пока!.. Но это еще не конец!.. Я так не оставлю, верьте мне!.. Я пойду к Боярскому, поеду в Москву… А как же!.. Ведь это дичь какая-то!..

И замолчал…

Он тянул четыре месяца, Рувим Абрамович Шапиро, он сделал все, что мог, и больше. Он знал, что «Мольер» станет спасением для театра и радостью для Монахова. И перед Булгаковым он был без вины виноват: пятый договор, и все – мимо!.. Наконец ему дали понять, что он излишне горяч, и 14 марта Рувим Абрамович взялся писать письмо…