Иосиф Маневич - За экраном

Линов серьезен:

– Вызовите!

Я кричу, что Бабель здесь.

– Приведите!

Прихожу с Бабелем. Исаак Эммануилович рассказывает, говорит и о детских кроватях.

Линов:

– Кровати не продадут. У нас кровати не разрешают описывать. Маневич позвонит на студию. А вам надо работать.

– Начинаю, вот «Бежин луг»…

Мы выходим в коридор.

– Со времен «Конармии» таких не встречал, – говорит удивленно Бабель. – Ну, что теперь будет?

Заверяю, что все будет в порядке.

Опять приглашает зайти выпить кофе.

Исполнительный лист отозвали. Бабеля я больше не встречал. Бабель исчез. Неужели я ни о чем больше с ним не говорил? Говорил и о литературе, и о политике, и о процессах, и о Ежове говорил. Задавал вопросы. Слушал его ответы. Они мне были нужны. Силился уяснить себе то, что ему и тогда уже было ясно.

Почему же не запомнил? Видимо, хотел тогда скорее забыть. И забыл… Теперь уже не вспомнишь.

С живой Ахматовой я встретился лишь один раз. Это был 1941 год. Я шел по Шахантаурскому базару в Ташкенте. Неумолимо палило солнце. Базар кипел, толкался, рокотал разноязычной речью, растекался разноликой толпой, захватив соседние дворы и переходы. Шел торг. Но не веселый, здоровый и сытый, а упорный, смертельный, голодный. Базар был запружен эвакуированными. Продавались костюмы, ковры, валенки, шубы, зеркала, платки, вазы, снятые только что с плеча пиджаки и кофточки. Все продавалось за дары узбекской земли: овощи, фрукты, куски баранины, лепешки. Дымок от жарившегося на мангалах шашлыка ударял в нос и дурманил голодные головы. Шел торг. Дома ждали голодные дети.

В гудящей толпе я увидел знакомое лицо. Оно выделялось своей неуместностью. В нем соединялись черты Суворова и Вольтера. Человек, на которого я смотрел, что-то продал и, купив кучку овощей, размещал их в дамской кожаной сумочке. Это был мой учитель, профессор Владимир Михайлович Волькенштейн. Между прочим, сын известного петербургского адвоката, помощником присяжного поверенного у которого был записан В.И. Ленин.

Волькенштейн окончил Петербургский и Гейдельбергский университеты. Был автором нашумевшей до войны книги «Драматургия» и многих пьес, другом и литературным помощником Станиславского.

Я консультировался у него по диссертационной работе и был частым гостем в его квартире в Денежном переулке. Он появлялся у меня, в Главкино, как автор сценариев, иногда поражая совершенно мальчишескими выходками. Лукаво прищурив глаза, элегантно зажав папиросу и держа ее чуть-чуть на отлете, он шутил:

– Сейчас могу вспрыгнуть на ваш письменный стол, не прикоснувшись к нему рукой, – и с успехом осуществлял эту суворовскую выходку, поражая случайно вошедших в кабинет. Он посвящал меня в тайны драмы, препарированной им (сотни пьес, от Аристофана до Метерлинка), и пугал громоздкостью своих сценариев. Я мог представить его везде, но только не на этом торжище, да еще обрадованным удачной продажей.

Естественно, я рванулся к нему Он, как мне показалось, даже не очень удивился. Слишком много было в ту пору москвичей и ленинградцев на Шахантаурском базаре.

– Что-то вас давно не встречал?

Пожав руку Владимиру Михайловичу, я объяснил ему, что только вчера приехал и через два дня уезжаю в Закавказье.

– У вас есть где переночевать? – тревожно спросил Владимир Михайлович.

Я поблагодарил. Сказал, что живу в гостинице «Ташкент».

– Там работает ресторан?

Я сказал, что работает, кормят прилично, но пускают только живущих по командировкам с отметкой. Я предложил ему зайти ко мне посидеть, сказал, что возьму обед в номер: пообедаем вместе, поговорим.

Владимир Михайлович подумал, потом сказал:

– Не могу, меня ждет Анна Андреевна.

Я вначале не понял, так как это не было именем его супруги.

– Ахматова, – сказал он. – Она пока живет у меня. Вот ее сумочка. – Он показал на кожаный ридикюль. – Пойдемте ко мне. Расскажете о новых фильмах, о Москве.

Я был свободен. И мы тронулись. Ехали на трамвае довольно долго. Куда и на какую улицу – не помню. Жил Волькенштейн в доме, где размещались тогда писатели, и главным образом иностранные – большинство немецких антифашистских писателей, – может быть, его и поселили с ними, как хорошо знающего французский и немецкий.

Мы вошли во двор. Дом был двухэтажный. Волькенштейн жил на первом этаже.

Из-за дверей доносилась немецкая речь, она звучала угрожающе. Мы раскрыли дверь в комнату.

На самодельной тахте, покрытой какой-то занавеской, с книгой в руке полулежала Анна Андреевна. Я увидел ее такой, как на известном портрете Натана Альтмана, – только тахта была не та, да и платье. Анна Андреевна была очень худа. Это ее молодило. Мне же все стало казаться нереальным, каким-то дориангреевским…