Иосиф Маневич - За экраном

Это было дня за два до того, как он нажал на курок. Маяковский шел навстречу мне от обелиска Свободы – где сейчас сидит на коне Долгорукий. Я – наверх от Столешникова, прямо на него. Помню грязь, сырость, туман – день тусклый, гриппозный. У Владимира Владимировича шея была перекручена теплым шарфом, лицо стянуто не то болезнью, не то горем. Взгляд в себя. Я все же поздоровался. Он глянул, поклонился – наверное, и не понял кому. Но я тот взгляд запомнил и сейчас его ощущаю. Он был неотрывно погружен в себя.

Сменяются караулы. Тихо, пусто в той комнате, где гроб. Выносить его будут еще не скоро. Раскрываются двери, в дверях – Лиля Брик и Виталий Примаков. Прилетели из Лондона. Примаков в ту пору был военным атташе в Англии. Лиля – в невиданном зеленом кожаном пальто. Подошли к гробу. Думаю: что у нее сейчас в душе?

Хожу по залам писательского дома, мысленно пишу свою скромную заметку. Все равно Зоров все то, что от меня лично, вычеркнет. Мучает меня тайна. Почему он стволом нащупал в последний раз сердце? Почему? Москва полна слухов и предположений. Почему рядом с именем матери, сестер, с именем Лили – имя Вероники Полонской? Кто ее знал, начинающую актрису, хотя и прелестную? Я ее знал. Видел. Здоровался. Завидовал. Нет, не Маяковскому, – об этом я ничего не знал, да и сейчас не знаю. Тогда уже говорили: Полонская свои показания просила опубликовать после ее смерти. Завидовал я Вале Озерскому. Веронику я часто встречал с ним. Валя был одним из молодых львов нэпманской Москвы, дружил со старшим братом моего приятеля Вихмана. Мы отчаянно завидовали ему и все про него знали. У него была маленькая мастерская на углу Тверской и нынешней площади Маяковского, где теперь дверь в метро. Мастерская темная, узенькая. В мастерской шились крахмальные воротнички без дырочек, – у «Москвошвея» были только с дырочками и не крахмальные. У меня тоже были два воротничка из Валиной мастерской, тоже крахмальные, он подарил мне их. Пока не «заросли» дырочки на «москвошвеевских», Валя был богат, красив, изысканно одет, играл в теннис, и девушки у него были ему под стать. Не знаю, что у него было с Вероникой – роман, любовь, увлечение, просто знакомство, – сплетен повторять не буду. Но вместе я их видел часто. Очень красивая пара пересекала площадь, спеша в кинотеатр «Горн» (ныне «Москва»)…

Увидел я Веронику и на похоронах, среди множества заплаканных лиц. Посмотрел на нее по-новому: вот она, последняя любовь Маяковского, теперь все знают. Подойти и поздороваться не решился – что-то незримое, но непреодолимое отделяло ее от той Вероники Полонской, которая встречалась с Валей Озерским. И потом еще долгие годы, когда видел ее на сцене в Театре им. Ермоловой в роли Натальи Николаевны Гончаровой, мысленно возвращался к тем дням.

Потом, будучи уже знаком с ней лично, я не решался спросить: помнит ли она меня? Мы были знакомы как-то заново.

В последние годы жизни Маяковского меня приблизило к нему также его близкое знакомство со Львом Кассилем, тогда начинающим писателем, автором «Кондуита». Кассиль был другом моего закадычного приятеля и соседа по комнате в Тишинском переулке Таси Каменогорского, а следовательно, в какой-то степени и моим другом. Мы довольно часто встречались. Кассиль много рассказывал о Маяковском. На диспутах, в антрактах я и Тася часто подходили к ним.

Кассилю принадлежат интересные воспоминания о Маяковском – незачем их повторять. Но я не нашел в них двух «мо», или эпиграмм, которые слышал, присутствуя при их рождении.

Как-то в одной из бесед и после какой-то реплики Кассиля Маяковский, повернувшись к нему и весело улыбаясь, сказал:

– Одного Кассиля ум заменил консилиум.

Мне запомнилась также и вторая эпиграмма Маяковского, возникшая после каких-то наставительных и самоуверенных рассуждений Льва. Маяковский медленно, с расстановкой проговорил:

Кассиль пытался как-то парировать, но все добродушно посмеялись.

Эти реплики ходили в нашем кругу и при встречах с Кассилем повторялись. Он как будто не обижался. А мое имя Лев прославил в нашумевшем фельетоне «Жося». Так он окрестил очаровательную девушку, прародительницу нынешних стиляг. Я пытался некоторое время открещиваться от своего имени, прикрываясь полным именем и отчеством, но из этого мало что получалось. Примерно в течение года люди оглядывались, когда кто-либо звал меня Жозей…

А народ все прибывал, в залах становилось все более тесно, люди уже плотно стояли друг к другу Скоро начнется траурный митинг. Кирсанов выйдет на балкон и впервые прочтет «Во весь голос». Вынесут Маяковского, и люди запрудят улицу – туда, к Арбату, за машиной, бегом, чтобы успеть на кладбище… С транспортом тогда было плохо. А мне надо было в типографию «Искра революции» в Филипповском переулке, продиктовать несколько слов в номер – ведь он должен выйти вечером. О митинге же на кладбище прочтут уже в утренних газетах.