Иосиф Маневич - За экраном

Я хорошо знал поэзию символистов и акмеистов. Изучал в университете. Семинар вели хорошие знакомые Анны Андреевны: Петровский, Локс, приезжал Жирмунский.

«Белую стаю» и «Четки» я знал почти наизусть. Эпатировал девушек незнакомыми им стихами.

Как ни странно сейчас покажется, но в конце 20-х и начале 30-х годов нелитературная молодежь почти не знала Ахматову, Мандельштама, Гумилева, даже Блока читали лишь «Двенадцать» и «Скифы».

Маяковский, Асеев, Светлов, Тихонов, Багрицкий, Уткин да Жаров. И, конечно, Сергей Есенин. Есенина знали все. Его читали, пели, жили «по-есенински», с «есенинщиной» боролись, спорили.

Я же, пользуясь своей принадлежностью к литературному цеху (со мной на старших курсах учились все перешедшие из Брюсовского института в университет поэты), щеголял не только знакомством с Маяковским, Светловым, Уткиным, но на вечеринках читал и Ахматову, и Шершеневича, и Каменского.

Многие стихи Анны Андреевны со студенческих лет прошли через всю мою жизнь.

И вот я встретился с ней в неуютной, почти темной комнате.

Время было тяжелое, грозное, стихи ее звучали где-то далеко, как будто в другом веке. Но у меня просилась наружу строка: «Звучала музыка в саду таким невыразимым горем»…

Анна Андреевна перебирала то, что принес Владимир Михайлович, и, так как он представил меня каким-то кинематографическим боссом, стала спрашивать о ком-то с «Ленфильма».

Мы поговорили о делах кинематографических – кто? где? – и вернулись к сводкам, к неумолимой фашистской нечисти, которая ползла на Россию.

Анна Андреевна вдруг сказала:

– Когда я немного пожила с немецкими антифашистами, я поняла, что такое фашисты.

В доме, как мне говорил Волькенштейн, было много дрязг, и это очень ранило Ахматову.

Анна Андреевна заварила кок-чай.

Я пожаловался на то, что бесконечно пью холодную воду, изнываю от жары и истекаю потом.

– Пить здесь можно только горячее. Вот, – сказала Анна Андреевна, – сейчас попробуйте, и будет легче.

Мне надо было уходить.

Я обещал Волькенштейну сказать Ромму (который был тогда начальником главка): может, им помогут с литературной работой.

Мы попрощались, Анна Андреевна протянула мне руку и как-то печально улыбнулась.

А я, пока шел до трамвая, невольно вырывал из памяти ахматовские строчки…

Потом завертелась студийная суматоха, вырвавшись из которой я через Красноводск поплыл наконец в Закавказье.

Война и послевоенные годы как-то заслонили в моей памяти образ поэтессы и ее стихи. Даже при встрече с Волькенштейном мы не говорили о ней. А он часто заходил в главк по поводу своего сценария «Ключи Берлина».

И вдруг – сорок восьмой. Речь Жданова о журналах «Звезда» и «Ленинград» сразу вырвала из литературной среды два имени: Зощенко и Ахматова. И началось. Их прорабатывали не только в Союзе писателей: их предавали анафеме даже те люди, которые никогда не читали Ахматову, да и имени ее не слышали. Все повторяли строки из доклада: и маститые поэты, и критики, и прозаики, и парторги, и слесаря, и учителя.

Как жила эти дни Анна Андреевна в Ленинграде, кто был рядом с ней?

О том, где она находила приют в Москве, я узнал много позже. И то, что я узнал, было для меня неожиданно и почти невероятно: в доме у Виктора Ардова, моего доброго знакомого, можно сказать, приятеля!

Юморист, балагур, анекдотчик, «крокодилец», красавец, с редкой тогда ассирийской бородой, Виктор был ее другом, преданным ей до гроба.

Я часто встречал Виктора, он присылал мне книжки с трогательными надписями: «Вспомни, Жозя, 42-й год в Тбилиси и воздушные тревоги в Москве. Я тебя люблю, как и раньше»… Но вот с другом-то своим он и не поделился тем, что у него часто гостит Анна Андреевна. А мне самому такое и в голову не могло прийти. Ахматова и Ардов близки разве что по алфавиту. С Виктором я о ней не поговорил, не расспросил…

И вот 9 марта 1966-го свело нас у ее гроба, в морге больницы имени Склифосовского.

Анна Андреевна умерла 5 марта в санатории, в Домодедове. В газетах появились сообщения о том, что Ахматовой больше нет, – даже скромный некролог, – но где ее будут хоронить, никто не знал. В ту пору очень боялись похорон писателей. Их окружала тайна.

Позвонил кто-то из друзей: панихида в морге. Это звучало как-то дико. Залы в Союзе, дескать, заняты празднованием женского дня Восьмое марта… Ахматовой – «злато-устой Анне всея Руси» – там не нашлось места.

Морг у Склифосовского оказался маленькой комнаткой, чуть больше могилы: сюда должны были принести Ахматову для прощания.