Александр Иванов - Мой друг – Олег Даль. Между жизнью и смертью

Был в Малом театре на прощании. Был на Ваганьковском. А потом мы поехали на поминки в ВТО.

Поминки на меня произвели очень мрачное впечатление. В том смысле, что я увидел: артисты довольно неумные люди. Неумность их заключалась вот в чем. Идут поминки по человеку, который только что умер. Час назад мы его похоронили. Ну, первый-второй тост памяти как-то еще произнесли… А потом они все начали читать стихи. То есть показывать себя. Никулин мне говорит:

– Может, ты свое прочитаешь? Ты когда-то написал стихотворение о Дале…

Может быть, это и было бы уместно, но я просто не хотел. Мне казалось, что это – святое дело, на котором нужно не показываться, а вспоминать о том, с кем расстались навсегда.

А тут еще встала Инна Чурикова и говорит:

– Давайте поаплодируем прекрасному артисту Олегу Далю!

Тут у меня уже совершенно уши «завяли»… На поминках аплодировать артисту!!! А что вы делали при его жизни?..

После ВТО мы поехали к Никулину домой. Много там было народу – целую ночь сидели. А утром Валя мне подарил несколько своих фотографий с надписью: «Первый вечер без Олега».

А я вернулся в Ленинград и через какое-то время написал мелодию к тем давним стихам. И получилась такая… грустноватая песня. Потому что, когда я писал в семидесятом последние строки, то предполагал, что Олег будет жить еще много и долго…

Ленинград, 27 января 1991 г.

Не могу претендовать на то, что я знала Олега, хотя в нашем доме он бывал не так уж мало.

Как правило, все-таки человек познается в поступках и разговорах. С моей точки зрения (и это, естественно, сугубо личное мнение), он был человеком из не разговаривающих. То есть из тех, кого в общении, скажем, гостевом, застольном или в процессе визита трудно более или менее глубоко понять. Наверное, для того чтобы почувствовать, что он такое, с ним надо было много быть рядом. Потому что Валентин Юрьевич Никулин – это, допустим, человек, который любит много разговаривать. Есть масса тем, на которые он быстро реагирует и поэтому в процессе любых разговоров раскрывается с самых разных сторон. А с Олегом у меня создавалось такое впечатление, что, будучи совершенно трезвым, он ужасно неразговорчив в обычном понимании беседы. А когда он был нетрезв, то впадал в неистовство и был уже неразговорчив. Поэтому интервал, когда с ним было возможно общение, из которого его можно понять как «я», – чрезвычайно узок.

Какое у меня от него было ощущение? Он казался мне человеком, которого сжирает какая-то внутренняя страсть, огонь или одержимость непонятно чем, гонящие его все время «по тропе». Опять же – это ощущение от общения с ним. Причем обстановка в этих случаях была необязательная и непритязательная. Не было, скажем, аудитории, перед которой он должен был соблюдать какой-то свой имидж. Это была как раз аудитория, на которую ему совершенно не нужно было производить впечатление. Поэтому, как я понимаю, он был там самим собой в гораздо большей степени, чем в каких-то других ситуациях, поскольку уважения к этой группе людей или потребности производить впечатление не было.

Это был человек, который куда-то должен был идти или двигаться, перемещаться, что-то непременно предпринимать. Поэтому ощущение от его прихода в дом в основном связано с тем, что или уезжали, или приезжали, но при этом нужно снова куда-то ехать. По-моему, он даже сам не отдавал себе отчета в том, что его сжирает и куда-то гонит. Причем это проявлялось в разных формах.

Однажды он нас пригласил в связи с чем-то в «Октябрьскую», где жил. Даже не помню цель поездки, но, вероятно, это был какой-то дружественный сбор, в ту пору это еще любили: посиделки в гостиничном номере или на кухне и пение под гитару. И какие-то разговоры, в которых, правда, Олег мало участвовал и был мало интересен, но, тем не менее, всегда звал к себе. В таких ситуациях нередко основное время общения тратилось на поиски кого-нибудь на территории гостиницы. Кстати, это было очень характерно. Повод мог быть самым ничтожным.

Вот один такой забавный эпизод. Я не знаю характера его отношений с некоей дамой из числа обслуживающего персонала в гостинице «Октябрьской», но в какой-то из наших приходов туда он вдруг заговорил:

– А вот я вам должен показать… Вы должны оценить – какой у Ани живот.

Причем это не являлось предметом эротических восторгов, тем более в этой аудитории – далекой от каких-то сексуальных моментов. Это не бывало предметом обсуждений, и, кстати, для Олега не характерны были разговоры на такого рода темы, тем более с оттенком пошлости. Это был совершенно не его жанр. А здесь было такое впечатление, что он хочет нам показать произведение искусства, как если бы, допустим, это была редкая книга или какая-то ваза. И в одержимости, в потребности показать это , он провел не меньше двух часов. Он таскал нас по этажам, по коридорам, по каким-то номерам, по буфетам – в поисках Ани. Когда мы ее нашли, все кончилось тем, что он попросил ее поднять блузку (причем это было тоже в пределах абсолютной пристойности) и, как мастер, создавший что-то сам, с гордостью сказал: