Вадим Радаев - Смотрим кино, понимаем жизнь - 19 социологических очерков

Когда я только приступал к теме, у меня сложилось впечатление, что в киномире Звягинцева нет Любви. Ее просто нет изначально, как в фильме «Елена», или она разрушается на наших глазах («Левиафан»), или мы видим результат ее разрушения («Изгнание»), или Любовь погибает на взлете (буквально в падении), не успев окрепнуть («Возвращение»). В этом мире умерли и Любовь, и человеческая Вера, остается лишь смутная Надежда, которая, как известно, «умирает последней». Здесь все герои к чему-то неосознанно стремятся, страдают от извечной Нелюбви и хотят найти свою Любовь, но не знают, как это сделать, как вообще ее опознать, если встретишь, и как впоследствии сохранить. После каждой такой истории остается тяжелая Тоска по подлинному чувству, которое героям, скорее всего, уже не удастся пережить никогда. Возможно, отсюда возникает постоянное драматическое напряжение в фильмах Звягинцева и именно поэтому его фильмы нас задевают, не оставляя равнодушными.

Итак, в фильме «Нелюбовь» нам показывают семью Слепцовых. Сразу замечаем нарочитый перебор при выборе фамилии – «если слепой ведет слепого, то оба упадут в яму» (Евангелие от Матфея, 15:14). Слепцовых представляют как самых обычных людей. На главные роли взяты малоизвестные актеры, чтобы ничто не мешало подчеркивать типичность персонажей и чтобы актеры не привносили ненужные коннотации и посторонние образы из прежних историй.

Перед нами разворачивается самая обыденная ситуация нелюбви. Возможно, 12 лет назад, когда наши герои соединились, Любовь и была, кто знает. Но сейчас кажется, что ее никогда не было. По крайней мере, Она теперь говорит, что мужа никогда не любила, залетела по глупости. Что Он пел про любовь и счастье, а на деле принес лишь боль и разочарование. Что своего сына Она тоже не любила, когда принесли новорожденного, смотреть на него не могла, испытав подобие отвращения, даже молока не было. Звучит чудовищно? По сути, это почти цитата из «Сцен супружеской жизни» Ингмара Бергмана (1973) (Звягинцев признавал его влияние на свое творчество), где героиня также заявляла, что никогда не любила детей, ибо они были рождены вне Любви.

Подобно многим другим людям, наши герои даже не замечают, как из их жизни уходит что-то важное или кто-то важный. Они не знают, когда и куда делось их взаимное чувство (и было ли оно вообще). Не замечают, как и когда исчез их единственный сын. Кстати, этот прием с необъяснимым и трагическим исчезновением сына как толчком к прозрению уже использовался ранее, например, в фильме «Юрьев день» Кирилла Серебренникова (2008). Но если героине Ксении Раппопорт это было послано как подлинное Испытание – не просто неожиданное, но совершенно незаслуженное, – то в нашей истории герои подсознательно желали подобного исчезновения, ребенок в ситуации развода и будущих новых семей оказывался обузой, никто не хотел его брать. И их темное неосознанное желание исполнилось. В этой жизни достаточно просто бездействовать. И тогда приходит Пустота.

Пустота проходит через весь этот фильм, ее ощущение передается через городские и парковые пейзажи, заброшенную турбазу, где находят куртку потерявшегося мальчика. Они становятся означающими Пустоты, которая внешне порою напоминает Зону в «Сталкере» Андрея Тарковского (1979), только кажется еще более пустой. Но состояние вакуума не может длиться долго, ибо «природа не терпит пустоты». Пустота неумолимо заполняется Нелюбовью, а затем нередко ненавистью и агрессией.

Откуда берутся эта Нелюбовь и эта агрессия? Французский антрополог Рене Жирар писал, что насилие подобно заразной болезни [96] Жирар Р . Насилие и священное / пер. с фр. Г. Дашевского. М.: Новое литературное обозрение, 2000. . Оно распространяется, как флюид, на тех, кто вступил в контакт с «зараженным». Происходит эскалация насилия, подобно эпидемии чумы или коронавируса, как мы сказали бы сегодня. Причем насилие захватывает не только «виновных» (источников вируса), но переносится на тех, кто лишь пассивно соучаствует – наблюдает сцены насилия в качестве зрелища.

Мы вправе отнестись к этой идее скептически – зачем нам очередные биологические и физиологические метафоры, которыми порою злоупотребляют в социальных науках. Но по зрелом размышлении становится понятно, что аналогия вполне уместна. Ведь механизм передачи насилия – не генетический и не воздушно-капельный, оно распространяется через коммуникацию между людьми, через выстраивание определенного рода принудительных отношений. В этих отношениях запускаются механизмы мести, желание оставить за собой последнее слово, в том числе совершив акт насилия, лишающее соперника самой возможности отвечать. В итоге возникают порочные круги насилия, из которых почти невозможно выбраться самостоятельно.