Женя Гранжи - Нефор

– Это ты всё организовал? – спросил Гарик, зная ответ.

Зи-Зи-Топ кивнул:

– В «Поиске» поминаем, после… – Он влажно шмыгнул носом. – Наумыч тебя любил очень. Приходи обязательно. Хорошо?

После этих слов Гарик ощутил заторможенную пустоту, что всегда нападает в такие минуты, и сдавленно прогудел:

– Конечно. Приду.

Боковым зрением он уловил фигуру, осторожно подкрадывавшуюся к прощальному залу.

– Привет, – тихо окликнул фигуру Зи-Зи-Топ.

Фигура замерла, будто застигнутая врасплох, и нерешительно приблизилась к ним.

– А-а-а… Привет. Это… Как тут, чё?..

Дуст протянул клешню сперва Зи-Зи-Топу, и долго тряс его огромную руку, словно оттягивая рукопожатие с Гариком. Гарик поднял взгляд и угрюмо произнёс:

– Здорово.

Дуст виновато улыбнулся и суетливо пробурчал:

– Здорово, Бес…

И осёкся, проглотив какую-то невысказанность. Гарик затянулся, изучая его:

– Ты чего такой…

– Какой?

– Паниковатый какой-то.

– Да не, просто, это… Наумов же… Типа… – Он оживился. – Ты же там был, говорят?

– Угу.

Дуст хотел что-то спросить, но передумал на полумысли и, торопливо протараторив что-то вроде «Ну, ладно, я сейчас, это… Быстренько… И подойду к вам», скрылся за дверью морга.

Обратно он не вышел.

Гарик не нёс венка. Вымеряя шаги в хвосте процессии, он молча обменивался глотками с Зи-Зи-Топом и мысленно перепрыгивал с похорон в квартиру Манохи, куда постучится через несколько часов. Дуст так и не появился. Впрочем, как это нередко бывает, пришедшие на прощание часто не присутствуют на погребении. Тем более, Дуст выглядел необычно дёрганым, даже напуганным, но Гарик не размышлял об этом. Перед его глазами возникало лысое, исполненное восторженной наглости и безнаказанности лицо убийцы Кости. И, что было ещё неприятнее, носитель этого лица спал с сестрой зарезанного им мирового парня. Наверняка каждый раз ликуя и упиваясь ощущением того, что смог поиметь весь мир. По крайней мере, в лице одной семьи. И – что представлялось совершенно чудовищным – в лице чистейшей девушки. В прекрасном, без единого изъяна, лице. Хотя, может, он и не в курсе, с чьей сестрой спит.

Гарик думал о Кате. Он не терзался осознанием того, что всё могло случиться иначе, разгляди он вовремя то, что было закрыто для его души на протяжении трёх счастливейших месяцев. Месяцев, которые не повторятся никогда – и именно по этому он скорбел мучительнее всего.

«Как близорука бывает душа человека, на которого сваливается любовь, которую он не ждал, и к которой оказался не готов. Сваливается преждевременно и ошибочно. Что ж, видимо, Бог тоже ошибается в расчётах. А, может, мы все – одна вселенская ошибка? Непродуманная, обречённая на провал рекламная кампания божественной любви? Только для кого? Видимо, есть для кого. Если всё так плохо, значит, на нашем примере учится кто-то другой, а мы созданы и обречены быть теми, кто на собственном примере доходчиво демонстрирует, как нельзя жить. Ведь должен быть смысл в этой боли. Если для бездетного, холостого и непризнанного гения Наумова, жившего с болью такого веса, что она утянула его в могилу, удушив под сыплющимся потолком провинциального дворца культуры, всё закончилось ничем, то ради чего он жил? Куда и на что растратил свой могучий талант, оставив после себя несколько невнятных магнитозаписей, пару десятков публикаций в местной газетёнке, да пяток рецензий на спектакли, от которых через пару лет не останется даже воспоминаний?»

Марка закидывали землёй под аплодисменты тридцати человек. Так провожают Великих Артистов.

Арсений Тарковский писал:

«Быть может, идиотство

Сполна платить судьбой

За паспортное сходство

Строки с самим собой».

Творец, не способный платить судьбой за сотворённое, писатель, не готовый сгореть на костре из своих книг, – шут и дешёвка. Обыкновенное талантливое дерьмо.

Спустя час в зале «Поиска» тихо играли по кругу немногочисленные записи первого градского рок-н-ролла, заливаемые за столиками стопками тёплого «Смирнова». Голос Наумова хрипел из колонок в летовском качестве перезаписанных по сотне раз плёнок. В центре пустой сцены иконой возвышался фотопортрет Марка, закреплённый на микрофонной стойке. Рядом отражали тёплый неоновый свет наумовская двенадцатиструнка, стопка водки и две сигареты.

Количество скорбящих заметно прибавилось.

– Давай ещё по чуть-чуть, – блеснул зубом Зи-Зи-Топ и хрустнул пробкой второго «Смирнова».