Анатолий Курчаткин - Через Москву проездом

Она работала на кондитерской фабрике, и всегда у них на столе в вазе лежали дорогие конфеты.

Да в общем-то и некогда особенно было к ним ездить, воскресенье – один день на всей неделе свободный. В училище занятия до четырех, в семь уже школа, перекусил, в учебник заглянул – вот уже и бежать пора. Не посидел в воскресенье с тетрадями, задачки не порешал – нахватаешь на неделе двоек.

Володька ушел уже куда-то далеко, все вокруг было незнакомо, он замерз и не знал, как идти, чтобы вернуться. Продовольственные магазины уже закрылись, и некуда было зайти погреться. В подъездах домов было холодно, батареи горячие, но согреваться возле них – получалось долго. Редкие прохожие на улицах, к которым он подходил спросить дорогу, никто не знал улицы, на которой находилось общежитие. Ни легкости, ни освобождения в груди Володька больше не чувствовал, ему было одиноко, тоскливо и хотелось лежать сейчас на своей кровати у себя в селе, а рядом бы сопели его младшие братовья, и вдруг в другой половине избы раздавался бы скрип дивана, чмок босых ног по полу – отец, проснувшись, шел в сенцы и пил из ковшика, брякая им в ведре, холодную воду.

Наконец он сообразил сесть на какой-то автобус, спросил там, пересел на другой и тем доехал до метро. Часы в метро показывали начало первого. В комнате, когда он пришел, все спали, посылка его стояла на полу возле кровати. Володьке хотелось есть, но пуще того было ему холодно, и он первым делом разделся и залез под одеяло. Потом он опустил руку в ящик – в пустоте его тяжело прокатилась и ткнулась в стенку банка сгущенного молока. Больше в ящике ничего не было.

* * *

«Здравствуй, милая Майюшка! – читала Майя письмо подруги. – Мне, право, совестно – ты пишешь такие большие и обстоятельные письма, а я так подолгу не– отвечаю. Но ты меня, надеюсь, извинишь – Москва, сама ведь знаешь, все суета, все беготня, и так целый день. Думаешь, вот, вот выберу время, чтобы сесть, спокойно, не торопясь, – и ничего не получается…»

Майя опустила руку с вырванными из тетрадки листами и закрыла глаза. У нее было ощущение, что даже ногтями мизинцев она хочет быть в Москве, в этой суете, толкотне, в этой безбрежности улиц, переулков, парков, домов, магазинов, заборов, машин – вот где она, жизнь. Раствориться в этой безбрежности, впитаться в нее, стать клеткой ее плоти… Она уже владела всем этим – и вот потеряла.

Майя лежала у себя в комнатке на кровати, стояла ночь, Клавдия Никитична давно спала, похрапывая временами с влажным присвистом, а она уже в третий или четвертый раз перечитывала писавшиеся там, за тридевять от нее земель, в благословенной Москве, тетрадные, в клетку, листки с бахромой по одному из краев от державшей их пластмассовой спирали. На табуретке возле кровати лежали сигареты, спички и стояла пепельница с тремя окурками. Четвертая сигарета, полусгоревшая и потухшая, лежала на краю пепельницы.

– Ой, девка… дак ты куришь ведь! – всплеснула руками Клавдия Никитична, зайдя однажды вечером зачем-то к ней в комнату. – Ну дак точно! То-то я чую, че тако – дым вроде в избе-то. Итакой… как мужик в доме. Дак раньше вроде не смолила.

– Смолила, Клавдия Никитична, – усмехнулась Майя. – Еще раньше. На первых курсах. Потом бросила. А сейчас вот снова.

– Ну дак, дак… – как соглащалась с чем-то, сказала хозяйка. – Дак не таись, че таиться. Я снесу. Форточку только отворяй, и ниче. Дак я думаю – как вот Петра моего дух, раньше-то… А это ты, вон че!

И месяц уже Майя курила в доме открыто.

Она повернулась, взяла затухшую сигарету, чиркнула спичкой и раскурила окурок. Подняла руку с письмом, иглаза ее нашли нужные строки. «И еще, Майя, боюсь говорить, но кажется так: выхожу замуж. Подали заявление. Через две недели уже срок. Приезжай, если сможешь. Видела, кстати, на днях твоего гандболиста в одной компании, очень интересовался, как ты там. И даже просил адрес. Я, естественно, не дала…»

Ну и дура. Хоть бы написал. Было бы хоть письмо от мужика. Майя зло затушила окурок, встала, выключила свет, разделась в темноте и легла. Свернулась под одеялом калачиком и обняла себя за ноги, притянув их к самому подбородку.

Она была женщиной, и ее давно уже томила тоска по мужчине. Она стала женщиной еще в восемнадцать лет, после первого курса института, когда летом, всем курсом, поехали в Астрахань на арбузы. Спали в палатках, палатки стояли, девчоночьи и парней, рядом, ночи держались теплые, лунные, короткие, цикады трещали, словно резали, резали маленькими стеклянными ножницами с невероятной скоростью воздух, и не было никаких дел, никаких забот, кроме как собирать и грузить арбузы днем и гулять вечера напролет, и неизъяснимое ощущение полной, безграничной свободы было разлито в самом этом хрупком, ясном лунном воздухе…