Анатолий Курчаткин - Через Москву проездом

Потом мы ждали салат, потом борщ, потом антрекоты – и все эти безмерно долго плетущиеся минуты и минуты можно было счастливо заполнить раздраженными пустыми разговорами о бездарности нашей сферы обслуживания, куда ни оглянись.

– Можешь мне объяснить, что ты все-таки не переходишь на инженерную должность? – неожиданно спросил отец. Все та же инерция опять понесла его вспять. Мы уже кончали обед, съели антрекоты и теперь ждали компот. – Скажи мне все-таки.

– Боюсь, – сказал я. Я сидел развалившись на стуле и далеко под стол вытянув ноги.

– Чего? – спросил отец. – Что инженером меньше зарабатывать будешь, может быть? Так это ненадолго. Я ж тебе обещаю: год-другой – а там… у меня все-таки есть связи.

Я рассмеялся. Господи боже, ведь он искренен. Он мне желает добра. Оба они мне желают. Искренне, искренне, без всякой игры. Какая уж тут игра. Жизнь прожита, и ничего после нее – кроме меня. И им хочется любоваться мной, видеть меня счастливым – для своего счастья. Единственно, что они не хотят видеть меня никаким иным, кроме как своим подобием.

Попытаться объяснить ему, чего я в действительности боюсь? Если бы я сам понимал точно – чего…

Перемены узды, вот я, видно, чего боюсь. Пока я электрик, рабочий, пока жизнь идет прежним ходом, как шла предыдущие годы, во мне сохраняется ощущение некоей временности ее, некоего приготовления к чему-то иному, большему, значительному, мне кажется, что у меня еще все впереди и то неухваченное, самое важное в ней, самое главное – смысл существования, цель его – будет еще понято мной, расшифровано, открыто… – есть еще надежда; сделаться же инженером – это как надеть хомут, это уже все равно как встать на азимут, все равно как наметать шов, и только остается ровнехонько пройти по нему; вся жизнь из этой узды видна навылет, вся, до конца – и чем же жить в ней, каков же смысл ее? Пятнадцать лет прошло, а я не ближе к разгадке, чем тогда. И лишь одно ясно и понятно: не походить на них , не быть ими , не повторить их . Неужели придется в конце концов и нет ничего иного?

– Знаешь, чего боюсь? – сказал я, отсмеявшись. Нет, не объяснить ему ничего, он даже не попытается понять, да он просто посчитает все это шизофреническим бредом. – Я боюсь карьеры. Боюсь, а вдруг так лихо пойду вверх, что влезу черт те куда. И сидеть там потом наверху, и бояться шаг влево сделать, шаг вправо, чтобы не сверзиться.

Теперь засмеялся отец. Он смеялся, откинувшись на спинку стула, взявшись руками за край стола, оплывшее большое тело его колыхалось, и я на краткий миг вновь вдруг увидел перед собой не старика, а важновельможного чиновника. Он все воспринял всерьез.

– Это кто ж тебе сказал, что ты непременно взберешься? – с чувством неявного, сокрытого превосходства спросил он. – Это вовсе не так-то просто.

– Лестница есть лестница. – Нам принесли компот, я отпил – он был совершенно несладкий и ягодами в нем не пахло. – Встал на нее – так уж не стоять же. Ноги сами тебя понесут.

Напротив меня снова сидел усталый больной старик.

– Никогда я не думал, – пробормотал он, глядя к себе в стакан с компотом, – что из моего сына выйдет такой…

Дальше по смыслу должно было следовать что-нибудь вроде «идиота» или «дурака».

«Если он сейчас договорит – к чертовой матери, дообедываю и уматываю! – Все во мне так и всколыхнулось. – Какого черта!»

Но отец недоговорил.

Мы расплатились и пошли из ресторана. Была половина третьего. До поезда оставалось еще три с лишним часа.

* * *

«Все проходит», – написал на своем знаменитом кольце царь Соломон, и эти три часа тоже прошли.

Мы приехали на станцию, когда поезд, влекомый тепловозом, медленно и тяжело, гулко постукивая на стыках рельсов, входил на перронный путь. Поблескивая белым металлом втулок, мощно и размеренно ходили шатуны, вращались громадные диски колес, и так, как вспоминается то, что забыл, когда вернешься на место, где это забывшееся помнил, меня вновь, мгновенным ощущением, настигло прежнее воспоминание: проплыл надо мной черный низкий потолок в дрожащих красных отсветах, прозвучали негромкие голоса, и состояние великой торжественности души пронзило меня сквозь всю мою нынешнюю взбаламученность, и – отчего? оттого, что я был рядом с отцом? – я вдруг понял, что это такое и откуда это во мне: это дом моего деда, это родина моего отца, это моя неизвестная мне родина, семнадцатидворовая деревенька на Ярославщине, быть может, еще стоящая на тощих, бедных ее землях, а может, и скорее всего, именно так, опустевшая или сселенная на какую-нибудь многодворовую «центральную усадьбу»…