Константин Малахов - Молния среди леса

Мы с Костомаровым молчали, но по-разному: он одарял Дарью Ивановну понимающим взглядом еле заметно покачивая головой, я лишь сидел, не двигаясь и душу мою сжимала жалость к ее тяжелой судьбе, какое-то еще чувство рвалось сделать ей что-то глупое и, по-моему мнению, приятное – дать денег или что-то в этом роде. Мне было не то, чтобы ее жалко, а обидно, что так извилист был путь ее маленькой семьи в этот лес.

– А сейчас как вы живете? – сам не знаю почему, у меня вылетел этот вопрос.

– Да как обычно, – смотря в пол ответила Наседкина. – Там за сараем овса и пшеницы чуть посеяла. Буряка. Председатель помог землю взлопатить, достал где-то кобылу. Раньше то я еще шила неплохо, обменивала рубаху, или еще чего, на плуг местным жителям. Охотник иногда заходил, заштопать то да се, но я и сама намастырилась капканы ставить…

Словно в подтверждение закашлял в углу Тимоха. Взгляд Костомарова, как мне показалось, стал еще более уважителен и он сказал, снова на своем возвышенном петербургском:

– Теперь я понимаю, сударыня, отчего испытываете неприязнь к нашей белохалатной братии.

Словно очнувшись от сна Наседкина недоуменно на него посмотрела.

– Врачей из-за истории с Тимой не любите? – перевел я и чуть не рассмеялся. Американец переводит с литературного русского на разговорный, бывает же такое.

– Да я как-то… – женщина вновь склонила голову.

Вновь уже неудобное молчание было готово накрыть всех нас как где-то вдалеке раздался шум, словно кто-то уронил охапку дров. Наша троица разом повернула голову, ведь в такой тишине это была словно холодная капля за шиворот. Но настоящий ледяной душ нас ждал дальше – вечер прорезал громкий человеческий стон, за которым следовал какой-то неразборчивый крик. Я посмотрел на Костомарова, он – на Наседкину, а та – на Тимоху.

– Подозрительно, – процедил доктор и подобрав прислоненные к ногам костыли стал вставать. – Надобно глянуть.

– Это не опасно? – спросил я и тут же устыдился своей трусости.

– Болезнь всегда легче предупредить, чем вылечить ее запущенную форму, – уверенно сказал Корней Аристархович, шагая к дверям. – Если это и какая-то беда, лучше узнать о ней заранее, чем ждать ее появления на пороге.

Я разумеется последовал за ним, но тут меня тронули за рукав: Наседкина протягивала мне кочергу:

–Трымайте. Только верните назад.

– Вы, Галь Ванна, дверь на засов заприте на всякий, – тихо проговорил Костомаров и мы вышли на из дома.

Стоило нам сделать несколько шагов, как стон повторился, может быть чуть-чуть в другой вариации.

Источником оказалась изба председателя Игната Никитовича. Окна были подсвечены, внутри, наверное, горела керосинка, по стенам плясали быстрые тени.

Из недр избы снова донеслись звуки какой-то возни, словно кто-то затеял там уборку и переставляет всю свою меблировку.

– Игнат Никитич… – Костомаров зашел в дом, ища глазами председателя. Я протиснулся следом и увидел, что горница полна людей, как писалось в какой-то сказке.

Игнат Никитович с расширенными от ужаса глазами смотрел на пол. Что так шокировало старика я сразу понять не мог – загораживала широкая спина в знакомой ватной куртке. Костомаров прошел глубже в помещение, и я увидел лежащую на полу ногу в очень старом сапоге. Над всей остальной часть туловища склонился егерь. Я еще даже не успел осознать ситуацию, как доктор уже приступил к действию. Подошел сбоку к лежащему человеку и стал опускаться на колени, хватаясь руками за свои костыли словно за канаты. Лицо его напряглось от натуги, я опомнился и пришел на помощь, за что получил короткий, мужской взгляд благодарности. Мой же взволнованный взор переместился на «пациента» и заставил замереть. Нет, не от какой-то ужасной раны, вроде разодранного медведем или волком нутра, а от личности лежащего.

Какая огромная страна и какой тесный мир – на досках пола, хрипя и конвульсивно подергиваясь лежал тот самый мужик, который напал на меня у ручья! И судя по всему – он умирал.

Рубашка, если так можно было назвать неопределенного цвета тряпку, в районе живота была пропитана кровью. Костомаров уверенно приподнял край окровавленной одежды, сжал его сильными кистями и через секунду разорвал ткань напополам. Раненый как-то странно затрясся, его глаза закатились, он прерывисто задышал, и я словно подхватил от него болезнь, разрушающую стойкость рассудка. По моему телу тоже шла дрожь, резко вспотел, но при этом не мог отвести взгляда. Доктор же оттянул мужчине веко, словно рассматривая, что там внутри головы. Затем, сильно согнувшись, прижался ухом к его груди. Зверев был внешне спокоен, но глаза постоянно обшаривали то доктора, то его пациента.