Нонна Кицмаpишвили - Интим не предлагать

Ложились спать на три часа, заводя сразу три будильника и подкладывая под головы вместо подушек что-нибудь твердое. В Машиных глазах так и мелькали буквы, складывающиеся в непристойные слова. В голове стучала фраза, которой Маяковский начал одно из публичных выступлений: "Дети убили родную мамашу. Имажинисты убили литературу". Это не имажинисты ее убили. Это они с Ольгой и Пеньковым ее убивают, и что с того, что эта мамаша всю жизнь внушала мысли и чувства, с этой самой жизнью несовместимой настолько, что отторжение происходит само собой, что с того, что она, Маша, всего лишь стрелочник, что она всего лишь стоит на шухере, пока Ольга и Пеньков идут на мокруху. Все равно - теперь уже навсегда они повязаны общим делом, и им уже никуда от этого не деться.

Hа полученные деньги Ольга год снимала квартиру, Маша купила беличью шубку. Как своей долей распорядился Пеньков - неизвестно: он исчез.

Миновало еще три года. Из торговли Ольга и Маша ушли практически в одно время. Они... не то, что поссорились, просто видеться стали намного реже. Ольга стала-таки журналисткой, иногда даже рассказы свои печатала - добротные такие рассказы о жизни и любви.

С Успенским Маша рассталась - нехорошо, скомканно, некрасиво, да, в общем, и расставанья, как такового не было, как и встречи, впрочем... Маша нашла приличную работу - не в библиотеку же ей идти, в самом-то деле. Как-то, открыв очередной номер журнала "Божья искра", Маша наткнулась на рассказ, подписанный Ольгиной фамилией.

Речь в нем шла о том, как две литературно подкованные девицы и один хороший писатель получили от желтоватого издания заказ на эротический роман из жизни великого поэта. И попытались сделать из него хорошую русскую прозу без всяких там сисек, писек, задниц, мастурбаций и тяжелых дыханий, зато с рефлексией, высокой тоской, одиночеством и стихами. Рукопись получилась замечательной, но издательство расторгло с ними контракт, не заплатив ни копейки.

Маша бросилась к телефону.

- Здорово, Машка! - сказала Ольга, узнавшая ее по определителю.

- Знаешь, что такое проблядь? - в Маше ревела громада-ненависть. Это блядь, выгнанная из общества блядей за блядство!

- Чего ты ругаешься? - растерянно спросила Ольга.

- Как можно... как можно из грязи, из низости, из малодушия делать драму? как можно - ТАК обманывать?

- Машка, послушай...

- Hичего не хочу слушать! Я тебя ненавижу! Себя, кстати, тоже! она швырнула трубку и зарыдала.

Жизнь, ее, Машина жизнь, уходила черт знает куда, в дерьмо, в парашу, она опошлилась, обмельчала в постоянной борьбе за выживание, и ничего нельзя поделать, некого винить, она - торговка, а могла быть музой, ей четверть века через месяц, а счастья не было и весны не было, и не будет уже ничего и никогда, даже литература убита для нее, да и зачем ей литература, если такие, как Ольга и Пеньков - творцы?

Она рыдала - сначала в голос, потом все тише и тише. Потом она уснула, свернувшись на диване, как наказанный и прощенный ребенок. Hочью она проснулась, испытывая странную, щемящую смесь жалости, любви и стыда - словно она узнала то, чего не должна была знать.

Безумный мир изо всех сил пытался казаться лучше, чем он есть. Безумные творцы из всех сил пытались, пытаются и будут пытаться подправить жизнь литературой. Может, так все и задумано... И живут эти несчастные авторы, как могут. А на бумаге создают цельные образы тех, кто последовательно и жестоко расплачивается биографией за убеждения. Ведь не может же быть, что все эти муки творчества уходили черт знает куда, в дерьмо, в парашу и нет на свете ни Гамлета, ни Базарова, ни князя Мышкина...