На берегах - Меркулов Олег - На двух берегах

- Комсомол! - полупрезрительно, но и полуудивленно сказал лейтенант и уставился на Андрея, а потом снова заглянул в билет, как если бы сверяя фотографию и его личность.

Майор покосился на молодых офицеров, и оба они положили и билет, и орден и отодвинулись от стола, один из них пыхнул презрительно перед собой дымом, как бы отгораживаясь этим дымом от Андрея.

То ли от этого дыма, то ли оттого, что Андрей немного отошел,

ему захотелось курить. Он проглотил слюну и, посмотрев в лицо майору, показал пальцем на кисет. Они встретились взглядами, майор кивнул, Андрей тоже кивнул, успев сейчас с близкого расстояния заметить, что у этого офицера с крестами оба уха как будто сверху откусаны и что на руке, в которой он держал карандаш, нет последних фаланг на трех пальцах.

- Так, - сказал Андрей, чтобы что-то сказать, свертывая папироску. В Зинином кисете спичек уже не было, они истратились на костерки, и он, взяв со стола свою «катюшу», прикурил от нее.

Майор терпеливо ждал эту минуту ради тех сведений, которые он хотел получить от него, майору пришлось и потерпеть такую минуту, переводчик ерзал на стульчике, а молодые офицеры опять с любопытством смотрели, как он рвет верхнюю полоску от сложенной в гармошку газеты, как слюнявит, чтобы не расклеилась, папироску, как действует «катюшей». Им, конечно, это было интересно, они даже что-то сказали друг другу, но Андрей не понял что, он разобрал лишь одно слово «технише». «Технише» относилось явно к «катюше», которая состояла из хлопчатобумажной веревочки-трута, втиснутого в патрон с обрезанным донышком. Обугленный конец трута прикрывался у торца патрона пуговицей от гимнастерки, привязанной к труту суровой ниткой и пропущенной через патрон. Стоило потянуть за пуговицу, и трут выходил из патрона. Положив обугленный конец на кремешек, надо было чиркнуть по кремешку кусочком стали - кресалом, от этого из кремня летели искры, они и зажигали трут. Чуть подув на него или помахав им, чтоб он лучше разгорелся, от него можно было прикурить и даже поджечь сухую тонкую бумажку. После этого надо было потянуть за конец веревочки, трут уходил в глубь патрона, гас там, а пуговица, как крышечка, прикрывала трут до следующего раза. «Катюшу» можно было зажечь и в дождь, нагнувшись над ней, и в ветер, причем, на ветру она загоралась еще быстрее. В окопах «катюша» была незаменима, она не сырела так, как спички, не нуждалась ни в бензине, ни в камешках, как зажигалка.

- Так, - еще раз сказал Андрей, затягиваясь и как бы между прочим засовывая в карман и кисет, и «катюшу». Запах махорки, перебив запах тлевшей веревочки, как будто ударил его в сердце, напомнив о своих, и у него защемило душу, на душе сейчас было больше кровоподтеков и ран, чем на всем его теле. Все в нем содрогнулось, потом сжалось, закаменело, он прошептал:

- Как же так? За что? Как же так?

Немец-штангист, стоя у него за спиной так, что он чувствовал его дыхание на шее, хотел было перехватить у него кисет и «катюшу», когда он совал их в карманы, но Андрей дернулся, сунул глубоко руки в карманы, и, так как немцу-штангисту бросился помогать еще один разведчик, он крикнул переводчику:

- Скажи им, что они дешевки! Что табак не трофей! Скажи, что они крохоборы и гады!

Все решил майор: он поднял карандаш, и оба фрица отстали. Теперь, после этой победы, ему стало легче, он был не один, с ним была девочка Зина Светаева из седьмого класса иркутской школы.

- Где проходит оборона твоей роты? Сколько человек в роте? Какое тяжелое оружие в твоей роте? Сколько офицеров в твоей роте? - быстро спросил майор и переводчик так же быстро перевел.

Это были примитивные вопросы, но майор, конечно, знал, что именно на эти вопросы может быть дан самый точный ответ. Что мог знать солдат или сержант-пехотинец? Только то, что видел сам, а вся его жизнь в траншее ограничивалась участком его роты. Плюс еще те куски траншеи, которые занимали справа и слева другие роты, но таи он не бывал, ему там нечего было делать, просто так шляться туда было ни к чему. Такие самостоятельные прогулки к соседям не только не поощрялись, а и запрещались. Солдат должен был всегда находиться на месте, отсутствие его на месте считалось самовольной отлучкой, самовольная отлучка свыше двух часов по закону превращалась в дезертирство, за дезертирство из части, находящейся в тылу, дезертир шел по суду на десять лет с отправкой на фронт в штрафбат, за дезертирство в боевых условиях дезертиру полагался и расстрел. Поэтому солдаты не очень-то отлучались из своих рот, а если отлучались, то недалеко и ненадолго - к земляку, или дружку, или еще зачем-то и, конечно, обстановку за пределами роты знали мало. А многие вообще ничего не знали.