Михаил Болотовский - Телеграмма

- Степанида рассказала? - спросил он, смущенно улыбаясь.

Хрюканье усилилось. И тотчас же из-за своего столика вскочила эссеистка Кобзарь.

- Не вижу в этом ничего смешного, Яков Семенович! - крикнула она Провскому. (Оказывается, это он хрюкал.) - Черт знает что! Ни стыда, ни совести...

- Я-то тут причем? - удивился Провский.

Кондаков смотрел на них недоуменно.

- Не смотрите на меня так! - продолжала кричать Кобзарь, только теперь уже на Кондакова. - Ваше ночное поведение не укладывается ни в какие рамки, а вы сидите и кушаете творог!

- Творог я заказывал, - парировал Кондаков. - А мое ночное поведение было совершенно естественным. Как личность творческая, вы не можете этого не понять. Возникло, так сказать, вполне объяснимое желание... Это вот Степанида вела себя странно.

- Я вела себя странно?! - взвизгнула Степанида, и тут же заплакала.

- В высшей мере, - отрезал Кондаков.

Он сказал это так категорично и весомо, что на мгновение в столовой воцарилось молчание.

- Ну, знаете... - выдавила, наконец, Кобзарь, - тут уж знаете... тут слов нет...

Она решительным шагом подошла к нашему столику.

- Пойдемте отсюда, моя милая, - сказала она рыдающей Степаниде. Эти люди недостойны ваших слез.

Все молчали: и Петров, и теща его, и сестра тещи, и Гурко, и Провский, и братья Грум, и мы с женой. Выразительнее всех молчал Кондаков, доевший творог и принявшийся за зразы. Цокая каблуками по мраморному полу, Кобзарь и Самохина вышли прочь.

- Довольно безумное начало дня, - заметил Кондаков.

- Старик! - задушевно сказал Гурко. - Ты, конечно, большой поэт и все такое, но в этом деле, извини меня, ты не прав.

Кондаков доел зразы, залпом выпил стакан остывшего какао. Обтер вчетверо сложенной салфеткой губы и, почему-то, лоб.

- Саша! - ответил он. - Ты человек беспартийный. А вот Степаниду я решительно не понимаю. Решительно.

- Что он этим хотел сказать? - спросил Провский, когда за Кондаковым затворились двери столовой. - Что он в виду-то имел? Если Самохина член партии, то она должна... я прошу прощения... по признаку партийной принадлежности?..

От окна неожиданно подал голос Петров.

- Не надо, Яков Семенович, - строго сказал он. - Так мы далеко зайдем.

4

Мы с женой пошли искать Степаниду.

- Она наверняка сидит на своей любимой скамейке, - предположила жена. - В дюнах, над морем.

С Балтики дул холодный ветер. Остро пахло водорослями.

На любимой скамейке Степаниды сидел Кондаков. Он читал газету "Правда".

- А-а! - приветливо сказал он. - Молодая поросль.

Слово "поросль" мне не понравилось. Какая я ему "молодая поросль"? Тоже мне, мать его, старик Державин.

- Да ну вас, Алексей Митрофанович, - огрызнулся я. - У меня не сегодня-завтра внуки пойдут. Молодость, знаете ли, понятие относительное.

- Молодость - это до тридцати пяти лет, - сообщил Кондаков.

- Почему именно до тридцати пяти?

Кондаков пожал плечами.

- Не знаю. Должен же быть какой-то критерий. Правление решило, что тридцать пять. Хотя я при голосовании воздержался.

Тут я понял, что Кондаков шпарит строго по прошлогоднему постановлению Правления СП, где решали, кого считать молодым писателем, а кого, напротив, таковым не считать.

- Воздержался, - продолжал Кондаков, - поскольку предлагал ограничить рамки молодости. До двадцати восьми лет. В соответствии с Уставом ВЛКСМ.

- А тридцать пять - это в соответствии с чем? - встряла жена.

- Не знаю, - ответил Кондаков. - Поэтому и воздержался. В этом числе нет внутренней логики.

- А в двадцати восьми - есть?

- Есть. В соответствии с Уставом ВЛКСМ.

- А в Уставе ВЛКСМ есть внутренняя логика?

Кондаков посмотрел на мою жену укоризненно.

- Ирина, я вам очень симпатизирую, - грустно сказал он. - Но ваш супруг оказывает на вас дурное влияние. Вы развращаете жену, Балаховский. Я помню наши разговоры в Малеевке. Это были нехорошие разговоры. Вы даже заступались за Бухарина.

- Это вы что-то путаете, - сказал я. - Никогда в жизни не заступался за Бухарина. Было бы за кого заступаться...

- В ваших словах, - заметил Кондаков, - чувствуется подтекст. Не наш подтекст. Ну подумайте, кем бы вы стали, если б не Октябрьская революция.

- Помещиком, - ответил я. - У прадеда был особняк на Басманной, дом на Мойке и поместье в Ярославской губернии. Вы бы хотели иметь поместье, Алексей Митрофанович?

Жена дернула меня за рукав.

- У меня есть дача, - гордо сказал Кондаков.

- Ну, дача... А то поместье. Леса, поля, потом эти... луга. Конюшня, лошади. В доме два флигеля...