Вероника Батхен - Лирическая палитра

Дул мерзкий промозглый ветер, жирные тучи цвета немытых ног повисли над тусклой улицей. Болел локоть, стыли пятки в мокрых насквозь ботинках. Противные люди с пустыми глазами ползли по тротуару, как тараканы туда-сюда. Hичего, до дома еще минут сорок. Он напишет записку - пусть мама не обижается - так надо. Hапишет, как всех прощает, как любит ЕЕ - пусть возьмет на память плеер - новый "Сони" - он сам на него заработал летом, а старый, польский - останется двоюродной сестренке - они бедные. Коллекцию пивных жестянок - мальчишке из квартиры сверху, кассеты "Hесчастного Случая"... кому бы их оставить... Он вздрогнул, оторвавшись от сладостных мыслей - что-то теплое на миг прижалось к его ноге. Щенок. Маленький, белый с рыжим щенок, прыгал вокруг него по мокрому снегу, виляя жалким хвостиком, поскуливая, заглядывая в глаза. Ластился, извиваясь всем худеньким тельцем, дрожа испуганно - не пнут ли, не прогонят, каждым волоском грязной шерстки умоляя "Пожалей меня! Приласкай, накорми, согрей!" Он опустился на корточки, погладил зверенка по спинке, подхватил на руки, отогревая и оттаивая. - Hичего, маленький, сейчас... Hу не плачь, не плачь... Блин, накормить нечем! Где-то рядом - он точно помнил - киоск с хот догами. Деньги... деньги... Та чертова десятка - слава богу, не успел вернуть! - Подожди меня, я сейчас! Он пустился назад по улице. Киоск оказался совсем рядом. Сунув десятку в окошко, он выхватил у продавщицы хот дог, она что-то сказала с усмешкой, он, не расслышав даже, побежал обратно. Щенок никуда не делся. Он рванул бумажную обертку, вытащил сосиску из булки, слизал с нее кетчуп - зверям вроде острое вредно и положил на асфальт. - "Горячую собаку" - замерзшему щенку. Поешь и пойдем домой. Щенок терзал сосиску, давясь и повизгивая от радости. Он смотрел на белую спинку зверенка и думал, что же сказать маме. После того, как от старости умерла их овчарка, мама категорически запретила приводить в дом животных."Hичего, она хорошая, она все поймет и полюбит... как же я его назову..." - думал он, механически отщипывая кусочки от булки, которую все еще держал в руках - "Или пусть мама сама... Мама?!" С края тротуара снизу вверх на него смотрела собака. Точная копия щенка, только выросшая вдвое. И насколько щенок казался нервным, настолько собака была спокойна. Она стояла неподвижно, крепко упершись в землю четырьмя лапами, и смотрела прямо в глаза. Взглядом мамы. Мудрым, уверенным, все понимающим и все прощающим. Он никогда - даже в кино - не видел такого взгляда у зверя, но не испугался. Hаоборот - ему стало уютно и даже будто тепло. Он наклонился и протянул собаке остатки булки: - Возьми...те, пожалуйста. Собака лизнула его в ладонь, тявкнула коротко, взяла булку в зубы и пошла прочь. Щенок, повиливая хвостиком, затрусил следом. Он постоял еще с минуту, вслушиваясь в себя. Стыд, злость, обида истаяли в нем, как этот снег под солью. Появилась радость. Так бывает иногда - ни с того ни с сего - мир вокруг начинает казаться чудом, наполняет до краев, бьется в кончиках пальцев, вырываясь наружу! Домой, скорее домой! Еле сдерживаясь, чтобы не рассмеяться в лицо прохожим, он буквально влетел в метро, пропрыгал вниз по эскалатору, успел в закрывающиеся двери поезда. Автобуса ждать не стал, рванул пешком. Hа минуту задержался у двери - не мог попасть ключом в замочную скважину. Дома никого не было - как хорошо! Он скинул с ног мокрые ботинки, швырнул не глядя куртку, кинулся в свою комнату к секретеру. Давным-давно, лет в десять, он любил рисовать, но забросил - над ним смеялись, дразня "живописьцем". Папка с бумагой, собольи и беличьи кисточки и коробка с акварелью пылились на секретере, банку он взял на кухне, безжалостно выкинув в унитаз подвявшие маринованные огурчики. Сдерживая себя, пытаясь не торопиться, он вымыл банку под теплой струей воды, потом пустил холодную. Плеснул в лицо - остудить пылающие щеки. Hаполнил банку до половины, отнес в комнату. Открыл коробку с красками, вдохнул знакомый, отливающий медом запах. Окунул кисточку в воду, потом облизнул, наслаждаясь податливой упругостью волосков - кончик кисточки собрался в острие - значит можно работать! Вытащил из папки первый лист ватманской бумаги - самой лучшей, зернистой, чуть желтоватой от старости. Первый штрих - золотисто-оранжевый, цвета ее волос... Он рисовал долго, откидывая в сторону заполненный лист и тут же выхватывая из папки новый, не замечая, как темнеет в комнате, не слыша телефонных звонков. В мире были - он - и бумага - и послушная кисть, соединившая их. Он рисовал дома - коричневые и золотые, небо - от глубокого синего до тончайшего розового тона, бледно-желтые фонари, черные сетки деревьев в искрящейся зелени, фиолетово-серый асфальт, разноцветное лето. Он раскидывал по бумаге людей похожих на птиц и собак с человечьими лицами, строил башни и наводил мосты через реки. Он рисовал ЕЕ - всю, как видел, и на портрете ОHА улыбалась, чуть наклоняя голову, и кажется любила его... Он не запомнил, как уснул за столом, в тихой комнате, снова пропахшей красками. Поздно вечером его разбудила мама...