Генри Уилл - Золото Маккенны

— Господи! — рявкнул Пелон, вытягиваясь и изо всех сил стукая Глена Маккенну по влажному от пота плечу. — Это даже для меня круто! Бедные негритосы! Видел, как они бегали по лагерю? Точь-в-точь — запутанные псы! Из пушек палили как ненормальные! Закатывали глаза и вращали белками, как жеребцы, старающиеся избавиться от веревки. Ай, да мы! Почему Пелону Лопесу казалось, что эти ненормальные обезьяны так страшны?!

Ни Колл, ни Маккенна не ответили. Огромная лысая голова угрожающе стала вращаться из стороны в сторону.

— Что такое?! — с ненавистью спросил Пелон. — Злобишься, Бенито, что не смог меня переиграть, так? А ты, друг мой Маккенна, не можешь признать, что я оказался умнее тебя в данной ситуации?!

— Ничего подобного, хефе, — отрицательно покачал головой шотландец, заметив бешеный отсверк в глазах бандита. — Просто мы никак не можем поверить неожиданной удаче.

— Что ж, не могу с вами не согласиться. Я уникален.

Глен Маккенна посмотрел на него и кивнул.

— Не скромничай.

— Опять шуточки, Маккенна?

— Нет, хефе. Просто «уникальный» какое-то неопределенное, дурацкое слово… Ты заслужил эпитета похлеще.

— Может у тебя что-нибудь отыщется?

— Ага. Как насчет «омерзительный до икоты»?

Предводитель шайки выпрямился в седле и гордо посмотрел на своего пленника:

— Я знаю, — сказал он высокомерно, — в один прекрасный день моя истинная сущность откроется тебе во всем своем величии.

— К сожалению, это неизбежно, — признал Маккенна.

Они ехали сквозь ночь. Чудную. Вокруг пахло так, как может пахнуть только от пустыни после невероятно жаркого дня. Солнце прокалило каждый камешек, каждую песчинку, и измученные растения сменили дневную безвкусицу своих красок на ночные ароматы. Те несколько часов темной прохлады, в течение которых отдыхали почва и воздух, земные запахи соревновались вовсю, уничтожая вонь пыли, поднятой копытами, пропахшей потом седельной кожи и резкими выхлопами лошадиной выработки. Эта смесь называлась «вином бродяг», и люди типа Маккенны и Бена Колла, наслаждались ею, вдыхая полной грудью.

Пелон и Санчес — убийца и дезертир — тоже были околдованы сменой жаркого дня на прохладную ночь. Как и худощавый Беш, и молчаливый Хачита. Даже сухопарая Салли и Маль-и-пай с лицом мумии не могли надышаться ночным воздухом. Фрэнчи Стэнтон переполнило чувство полной свободы. Восхищение природой превозмогло страх смерти, и она с удивлением призналась самой себе, что не ощущает даже усталости.

Такая уж это штука — ночной воздух пустыни, которая превращает крестьян в поэтов, мужчин — в мальчишек, а женщин — в девушек и наоборот. Даже бандитов-полукровок из Соноры превращает в философов. А рыжебородых золотоискателей и подозрительных, правда, бывших, помощников шерифа — в искусных политиков и спорщиков. Ночь наполняла тела людей до отказа живительной прохладой. Маль-и-пай отъехала от Пелона, придвинулась ближе к Маккенне и Френчи и, смотря прямо в голубые глаза старателя, выложила ему родословную Эль Хефе вместе с рассказом про настоящего отца Салли — не белого, а воина, дяди Начеза, а также историю печального недоразумения, следствием которого стала утрата носа молодой скво. Маккенна не удивился, услышав, что Салли, как и ее милый братец, «хорошая девочка». На самом деле она вела себя вполне лояльно по отношению к мужу, можно даже сказать, была верна ему, просто как-то раз решила показать мужчине, притязавшему на ее благосклонность, что его чары никак на нее не действуют. Ни в каком виде. Как на грех, во время демонстрации случился поблизости муж. Не поняв, что Салли на самом деле отбивается от мужика, он отказался слушать объяснения жены и, сказав посетителю, что вовсе не желает лишать его законного мужества, а просто хочет показать, что он упустил, вытащил нож и поставил подруге клеймо позора.

— Такие вот поспешности и превращают жизнь в скопление несуразностей, — сказала старуха. — Если бы мужчины сначала слушали, а уж потом хватались за ножи и ружья, в мире было бы намного меньше слез.

Маккенна, собираясь спросить, нет ли у Пелона и Салли еще каких-нибудь полубратцев или полусестриц, был поражен, увидев, что буквально за его спиной скачет огнеглазая героиня только что рассказанной истории. Разумеется, она слышала каждое слово матери и теперь пожирала Маккенну глазами. Шотландец почувствовал, как они раскаленными угольями со звериным упорством впиваются ему в душу. Так как старатель не очень понимал значение этого взгляда, то он испугался. Но когда сухопарая скво мельком взглянула на Фрэнчи, Маккенне стал ясен смысл недоброго полыхания индейских зрачков. В нем читался не только звериный голод по белому мужчине, но и ненависть к белой девушке. И Маккенна понял, что, начиная с этой ночи, он ни на секунду не оставит Фрэнчи наедине с апачской скво. Отдельную проблему представляло то, каким образом он будет избавляться от притязаний Салли на него самого. Так как до сих пор Маккенна не занимался сердечными делами, поэтому не знал, можно ли назвать чувством то, что испытывает к нему Салли. Ее хищная, стремительная манера двигаться говорила о том, что эту женщину следует опасаться, а чтобы получить желаемое, она, не задумываясь, убьет белую девушку. Эти мысли никак не вязались с удивительной ночью, которая, казалось, очаровала всех участников похода и сплотила разноцветную массу искателей приключений в единое целое. Но Маккенна знал, что, как говорится, апачский повод привяжется к любой лошади.