Луис Ламур - Сэкетт

Для начала мы заарканили сколько-то там поваленных стволов из бурелома, подтащили их поближе и уложили в промежутках между деревьями. Потом построили кораль: нарубили гонких вигвамных сосенок — а такие растут, я заметил, на старых гарях — и уложили концы жердей в развилки деревьев или привязали к стволам сыромятными ремешками. Это была нелегкая работа, но мы оба знали, что нужно делать, и работали без лишних разговоров и не тратя сил попусту.

Незадолго до заката я вышел из-под деревьев и прошелся вдоль нашей береговой террасы. Кэп шел за мной. Поглядев на север, мы увидели самое широкое место, какое нам встретилось до сих пор в каньоне Вальеситос. Оно раскинулось на добрую милю к северу от нашего лагеря.

— Вот тут мы построим город, — сказал я Кэпу.

Он вынул трубку изо рта.

— Город?

— Где есть золото, там появятся люди. Где есть люди, там есть потребности. Вот я и подумал, что мы можем устроить магазин и удовлетворять эти потребности. Найдут они золото или не найдут, а есть они будут каждый день, им понадобятся инструменты, порох, одеяла — всякое такое. По-моему, Кэп, это самый надежный способ заработать себе на жизнь. Золото находят, золото промывают в россыпях или добывают в рудниках, но рудокопам надо есть.

— Ну уж прости, Телл, меня ты не заставишь стоять за прилавком, — пробурчал Кэп.

— А я и сам не собираюсь. Но мы тут разобьем город, ты и я. Застолбим участки и будем ждать хорошего человека. Он сам явится, можешь мне поверить. Вот тогда мы его и приставим к делу.

— Вы, Сэкетты, — сказал Кэп, — все вверх дном переворачиваете, стоит вам выбраться из своих гор. Одного понять не могу, что тебя там так долго держало?

Следующие несколько дней мы работали от рассвета до заката. Мы отмерили шагами будущую улицу длиной, может, сотни в четыре ярдов, разметили участки и распланировали город. Мы запланировали в нем лавку, платную конюшню, гостиницу с пансионом и два салуна. Наметили место для кузницы и для пробирной палатки.

Нарубили бревен, притащили к тому месту, где будет магазин, и поставили объявления, что люди, которые прибывают сюда, должны обращаться к нам насчет участков.

Между делом мы помаленьку работали на своей заявке — редко когда больше лотка-другого в день, потому что дел у нас было невпроворот. Но кое-какое золотишко мы намывали — немного, но все-таки.

А еще продолжали укреплять свой форт. Ну, это я так говорю, с виду он не шибко походил на форт, да мы этого и не добивались, но устроили все так, чтобы отбить нападение, если дело до того дойдет.

Ни я, ни он не имели особой веры в миролюбие своих ближних. Сдается мне, люди, которые так любят разводить разговоры о миролюбии, терпимости, праве другого на свое мнение, — это все народ, который сидит у себя дома в мягких креслах, имеет полно жратвы в кладовке и держит под боком полицию, чтобы его защищала. Они там у себя могут сидеть по вечерам в уюте и безопасности и пописывать насчет того, как жестоко обходятся с бедными индейцами на Западе. Им никогда не случалось найти тело своего друга, которого привязали к столбу посреди муравейника или у которого на животе развели костер, никогда не приходилось им отбивать атаку индейцев.

Я лично нахожу индейцев людьми, вполне достойными уважения. Но только индейские обычаи — это не наши обычаи, и немногочисленные достоинства, за которые им воздается хвала белыми людьми, — не более чем надуманные идеи в голове у этих самых белых людей, которые ни один индеец не посчитает достоинствами. Милосердие редко находит себе место в душе индейца, оно не в его характере.

Люди любят подолгу рассуждать о человеческой натуре, но то, что они подразумевают, это вовсе не человеческая натура, а нравы, в которых человек воспитан. Приходилось слышать мне, что люди, которые воспитаны на христианском образе мыслей, не приемлют человекоубийства. Но у индейца таких представлений не сыщешь. Если ты чужой, значит, ты враг. Если ты даришь ему подарки, так это потому, что ты его боишься… вот так он рассуждает.

Индейцы — это воины. Война — их главная забава и главное занятие. Наши люди смотрят с восхищением на всяких разных атлетов, но индеец сберегает свое уважение только для воинов. И у индейца скальп женщины или ребенка идет в счет ничуть не хуже, чем скальп мужчины.

Наш образ мысли полагает такое злом — ну, а у него образ мыслей совсем другой.

Индеец, до прихода на запад белого человека, был чистоплотнее, чем белый. Он часто купался, и только когда принесенная белым выпивка и нищета сломили его, забыл старые обычаи. Но для индейского воина постыдны и позорны слюнявые разговоры о бедных индейцах. Он сильный, гордый и способен сам справляться со своими осложнениями.