ХОВАРД ФАСТ - ПОСЛЕДНЯЯ ГРАНИЦА

Рядом с Мэрреем опустился Уинт.

– Опять на холм полезем, капитан? – спросил он. Мэррей долго молчал, затем сел, сложил платок и, как-то странно поглядев на Уинта, сказал:

– Не знаю.

– Вместе с фургонами придёт и гаубица, – заметил Уинт.

Мэррей пожал плечами:

– Я считал, что так будет лучше.

– Это не важно, – сказал Уинт. – Тех, наверху, можно считать уже мёртвыми.

– Думаю, они сами этого хотели.

– Поэтому я и говорю: то, что произошло, не имеет значения.

– А я всё вспоминаю Фриленда, – сказал Мэррей. – Подождём гаубицу. Подойдут войска и из Додж-Сити.

Но ни фургоны, ни пушка не подошли. Мэррей, прождав до шести часов, послал сержанта Гити и солдата Хеннеси разузнать, не заблудился ли обоз где-нибудь между Целительной Палаткой и Дарлингтоном. Он также передал сержанту рапорт для полковника Мизнера и приказал отправить его с Хеннеси, как только они встретятся с обозом. Сам Гити должен был вернуться обратно.

Подумав, Мэррей добавил:

– Если нас уже не будет здесь, погрузите раненых в фургоны и отправляйтесь в Колдуотер. Там, кажется, есть врач.

– Если вас уже не будет? – переспросил Гити.

А теперь, сержант, отправляйтесь, – сказал Мэррей.

Он постоял, глядя, как оба кавалериста перебирались через поднявшуюся реку, и вернулся к своим эскадронам. После отдыха солдаты и лошади были в лучшей форме; уныние солдат, вызванное утренним поражением, рассеялось. Однако уже три дня солдаты получали сокращённый паёк, а потери убитыми и ранеными ослабили отряд. Пикета стерегли холм, но Шайены пока не показывались над траншеями и не делали попыток убежать.

Мэррей вспомнил рассказы о прошлом, об Орегонском Тракте и о первых караванах, проходивших через прерии. В те дни обстановка была совершенно иной, и всё же он сомневался, был ли хоть один караван поселенцев в столь отчаянном и безнадежном положении, в каком оказались Маленький Волк и его народ. Они были уже зажаты в тиски войсками, почти вдвое превышавшими их численностью, а отряд, посланный из Додж-Сити, полностью блокировал их путь на север; у них не оставалось ни одного шанса, что хоть кто-нибудь сможет прорваться. Если у них даже и были скудные запасы продовольствия, они наверняка уже израсходованы. Рано или поздно воины расстреляют свои последние патроны, а непрерывное бегство вконец измотает и всадников, и лошадей. Он слышал, что шайенские мальчики и девочки ездят верхом уже с четырёх лет. Накануне он был свидетелем такого наезднического искусства, какое даже трудно было себе представить, но он знал также, что ни один человек не в состоянии час за часом, день за днём скакать верхом беспрерывно. Они свалятся, даже если им и удастся убежать, хотя он не верил в это.

– Пусть люди спокойно отдыхают, – сказал он Уинту. – Отряд из Доджа придёт сюда завтра утром, может быть и гаубица.

– Индейцы могут ночью скрыться.

– Да, могут, – согласился Мэррей. – Я оставлю пикеты на всю ночь.

– Хорошо было бы доставить раненых к доктору. Им дьявольски тяжело при такой жаре.

– Фургоны придут сюда утром, – повторил Мэррей.

– Надеюсь. Мэррей спал и эту ночь. Странно, он успокоился с той минуты, как понял, что Шайены обречены, точно и его судьба была неразрывно и страшно сплетена с судьбой этого маленького индейского племени. Шайены являлись для него символом свободы, а он сам – символом рабства. Но он уже перестал бороться, да и не искал борьбы. Ведь он – наемник, которому дали оружие, чтобы разрушать, и вот он сам разрушит то единственное, что было олицетворением его смутных надежд и стремлений. Он не мог сказать, в чём он не прав и в чём правы они, эти полуголые индейцы, не имеющие понятия о том, что белый человек считает законом, порядком, приличием. Но Мэррей твёрдо знал, что, уничтожая их, он заглушит последние остатки своей совести и сможет тогда сказать, как говорил покойный сержант Келли: «За это хорошо платят, а человеку приходится делать вещи и похуже».

Поэтому он спал хорошо больше половины ночи, пока треск ружейных выстрелов со стороны пикетов не разбудил его. Он проснулся в самый разгар суматохи; солдаты бросились седлать лошадей, и вот он уже слышит величественную симфонию – топот тысячи лошадиных копыт.

– Трубач! – крикнул он. – Трубач!

Но незачем было трубить сигнал. Солдаты уже вскакивали на коней, и молодые лейтенанты отрывисто подавали команду.

Со всех сторон мчались с донесениями пикеты:

– Всё время горели костры, сэр, и эти язычники распевали свои проклятые песни. Всё случилось так внезапно, как гром среди ясного неба.