Георгий Левченко - Сон разума (СИ)

А не сошёл ли я с ума, тем более что эта досадная болезнь настырно не отступает? Будь я кем угодно в этой жизни, и сейчас, и наверняка ещё несколько веков после, никогда бы не увидел такого восхода, как бы мне того не хотелось. Однако теперь, когда нет особого желания, по какой-то прихоти я себе сие позволяю.

Столь ли многое я упустил на своём пути, как мне порой кажется? А если и упустил что-то навсегда, должен ли винить себя за это, стоит ли оно того? Кое-что, уж как ни крути, просто не может чего-либо значить в чьей бы то ни было жизни, и досадовать на скоротечность, на отсутствие времени, чтобы домусолить каждую кроху до конца, даже нелепо. Главное – не упустить лучшее, а всё остальное, в т.ч. и новое, – не более чем пыль на обочине. Эх, кабы знать ещё, что это именно оно пришло. Видимо, сего я в своё время не угадал, потому и прошляпил. Есть, о чём сожалеть. И перед лицом этого сожаления меркнет всякое формальное единство, становясь недостаточным и ущербным, довольство тем, чем ты занимаешься, будь оно даже субстанциально, растворяется в минутной слабости мутного разочарования, а в результате начинаешь чувствовать себя абсолютно потерянным и ненужным, равно как и свои дела. К тому же немощь в моём случае оказалась не скоротечной, но тягостно-тождественной времени всего существования, после осознания чего я вновь возвращаюсь к мысли о том, что всю жизнь занимаюсь не своим делом, не тем, чего мне действительно хочется, и, постоянно блуждая впотьмах, однажды, совершенно неожиданно, почти нечаянно нащупываю чувство, которое вдруг, мгновенно создало иллюзию единства и согласия в душе, и не внешнего, отдалённого, а здесь и сейчас, абсолютно органичного, получилось, будто оно (чувство) было со мной всегда, каждую минуту и секунду бытия, предавая смысл всем моим стремлениям, и я… и я не знаю, что ещё могу к этому прибавить.

Мне кажется, что тяжесть таких потрясений с возрастом только усиливается, поскольку увеличивается их глубина, растёт степень несогласованности с доселе сложившимся образом жизни, и чем он (образ жизни) кажется устойчивей, тем проще и вместе с тем болезненней ломается. Однажды, будучи уже подростком, поехал я в пионерский лагерь, точнее, меня туда повезли. Сборы были грандиозными, мама начала приготовления чуть ли не за неделю до отправления: собирались нужные и ненужные вещи, постоянно шелестели какие-то пакеты, готовилась еда в дорогу, причём такая, которую мы и дома никогда не употребляли, – нечто крайне затейливое, дорогое, экзотическое. Припоминаю, как родители достали где-то банку ананасов в собственном соку, что тогда было большой редкостью, и сразу же, принеся её домой, запихнули на дно моего рюкзачка, ещё дорогущую колбасу, чтобы я там не дай бог не отощал (правда, её до отъезда держали в холодильнике), и всё такое. Отец нет-нет да и ворчал на мать, что та меня слишком балует, что не мужчина растёт, а маменькин сыночек, но в конце концов и сам поддался её суетливой заботе: однажды пришёл с работы, дня за три до отъезда – она на кухне возилась, майки мои гладила – и молча протянул ей большой пакет, в котором оказалась лёгкая мальчишеская курточка камуфляжного цвета. Когда мама её развернула, у меня аж глаза загорелись, так сильно понравилась вещица, я ведь её потом чуть ли не до института носил, благо, что в то время модно было рукава закатывать, иначе они, конечно, выглядели бы коротко до комичности. «И сколько отдал, Петя», – сразу спросила мама, а папа только рукой махнул: «Пусть пацан порадуется», – она же улыбнулась и обняла его, дескать, и ты тоже, только скрываешь; до сих пор эта сцена у меня перед глазами стоит. Но всё равно в день отъезда, как бы до того не готовились, все очень суетились, бегали по квартире, что-то искали, чуть на поезд не опоздали. Отец (со мной мать должна была ехать) проводил нас только до станции, огромной, шумной и дурно пахнущей, с разношёрстной публикой и совершенно холодной, безразличной атмосферой. Попрощались мы очень быстро, он в вагон даже не зашёл, на перроне остался, впрочем, и ехать-то оказалось совсем недалеко, насколько мне помнится, часов 7-8, не более. Кстати сказать, достать путёвку в пионерлагерь было тогда делом довольно непростым тем более обычным учителям, но родители для единственного сыночка как-то изловчились.

Всю дорогу мама «Феденьку» разговорами развлекала, сначала рассказала, как сама в первый раз в пионерлагерь ездила, потом начала учить, что со всеми надобно дружить, затем стала строго-настрого запрещать «папиросы пробовать» и всё в том же духе, далее, когда пришло время обеда, накормила так, как мы порой и за праздничным столом не ели: салаты, мясо тушёное, суп из термоса – уж и не припомню всего сейчас – после чего я благополучно заснул, но проспал недолго, меня укачало, и весь обед, увы, пошёл насмарку. Посему приехал я в пункт своего двухнедельного пребывания не в лучшей форме – тамошняя станция составлялась всего-то из двух перронов и низенького зданьица бирюзового цвета с небольшими часами на откровенно сымпровизированном шпиле, что всё вместе производило впечатление полной покинутости и осиротелости – но дело осложнялось ещё и тем, что вещей в итоге мне насобирали слишком много, и посадить-то нас отец посадил, но предполагалось, со станции до лагеря я потащу хотя бы свой рюкзак, однако теперь сам еле ноги передвигал. До сих пор теряюсь в догадках, как мама тогда одна сумела донести две большие сумки и его в придачу да ещё по дороге сыночка подбадривать, чтобы тот шёл быстрее. А когда мы всё-таки добрались до места, не знаю с чего и почему, но внутри у меня вдруг затрепетала неописуемая тревога, будто меня хотят оставить здесь навсегда. Справедливости ради надо отметить, что до этого я никогда и нигде не находился один, без родителей, рос очень несамостоятельным мальчиком, даже когда мы ездили на море, всегда был при них, не знакомился со сверстниками и ни в какие детские компании не замешивался. А теперь мне предстояло дневать и ночевать (что казалось совсем немыслимым) с посторонними людьми, вместе с ними куда-то ходить и вообще общаться, по сути, против своей воли; разумеется, я тут же разревелся в голос. Бодренький вожатый в синих шортах, стоя на нижней ступеньке серой бетонной лестницы с железными поручнями, выкрашенными недавно в зелёную краску, у входа в главное здание пионерлагеря, похожее на обыкновенный хуторный дом с покатой крышей только длинный, бодренько спросил «как тут нас зовут», сказал маме, что это ничего, в первый раз иногда такое случается, и, обращаясь уже ко мне лично, ляпнул, что у них здесь «страх как интересно»; пацану от этих слов стало ещё тревожней. Я буквально вцепился в мать и ни под каким предлогом не хотел там оставаться, она же начала меня утешать: «Ну, что ты, тебе понравится, друзей новых заведёшь», – и всё в таком духе (на самом деле, мне в лагере так и не понравилось, и новых друзей я не завёл). В конце концов вдвоём они уговорили парнишку успокоиться, точнее, я вдруг ощутил стыд за свои слёзы, перестал плакать, молча, с суровым выражением на лице взвалил на себя свой рюкзачок, который был чуть ли не вдвое больше меня, и пошёл, куда повели, а одну из сумок помог дотащить вожатый. Однако с этого дня я затаил на мать жестокую, непримиримую ненависть, которой могут ненавидеть только дети.