Дмитрий Якушкин: Парижские истории

Мельвиль гордился планом. Он добился разрешения снимать немецкий марш там, где по негласному правилу люди в нацистской форме, даже если это актеры, не должны были появляться больше никогда. Репетиция сцены прошла в три утра, съемки начались в шесть. На большом экране можно детально рассмотреть, как выглядела площадь вокруг арки на рассвете — в кадр не попало ничего постороннего, что противоречило бы эпохе. Эффект такой, будто смотришь немецкую кинохронику сороковых годов.

Кинообразы часто предопределяют дальнейшее восприятие истории. Прошло немало лет, но по-прежнему помню, как школьником смотрел «Армию теней» в кинотеатре «Мир», когда картину привезли на очередную неделю французских фильмов. Тогда впервые увидел на экране Лино Вентуру. В фильме Мельвиля он сыграл одного из руководителей Сопротивления, инженера-голлиста Жербье. Жербье арестовывают, приговаривают к расстрелу, и командующий казнью немецкий офицер приказывает заключенным бежать по подземному туннелю, за что обещает сохранить им жизнь до следующей казни. Жербье колеблется, но, когда ему стреляют по ногам, срывается с места и бежит. Через несколько метров сверху через люк ему бросают веревку, и товарищи вытаскивают на поверхность. Сидя в увозящей всю группу легковой машине, как бы между прочим Жербье — Вентура произносит, не обращаясь ни к кому конкретно: «А если не побежал бы?» В «Армии теней» передана вся атмосфера военного времени во Франции: жесткие условия работы в подполье, разделение страны на сотрудничавших, сопротивлявшихся и просто выжидавших.

Париж и война — противоестественное сочетание слов. Не из-за срока давности. Первая мировая война отстоит от нас уж совсем далеко, но ее следы в большей степени присутствуют во Франции. В каждой деревне есть ухоженный памятник погибшим. Весь восток от Парижа до Страсбурга усеян бесконечными кладбищами, в том числе и русскими. Грандиозный военный мемориал под Верденом подавляет вопросом, на который невозможно найти разумный ответ: как могли две цивилизованные нации-соседи — французы и немцы — сначала ввязаться в немыслимую бойню в центре Европы, а затем планомерно изничтожать свои молодые поколения в течение стольких лет?

На фоне первой масштабной войны ХХ столетия, которую до середины прошлого века было принято называть Великой, Вторая мировая война представляется для национального сознания французов гораздо более противоречивой историей. Перефразируя название одной книги, рассматривающей период режима Виши, это то минувшее, которое сопротивляется стать прошлым. Иногда оно выливается в запоздалые акты возмездия. Уже в наше время — в 1990-е — один из руководителей вишистской полиции Рене Буске, против которого неоднократно выдвигались обвинения в военных преступлениях и который, тем не менее, оставался на свободе, был застрелен в своей парижской квартире «охотником» за военными преступниками.

В живых практически не осталось ни героев, ни антигероев, но смысловые точки еще до конца не расставлены, оценки подвижны и пересматриваются, воспоминания не смягчаются. Наоборот, как будто происходит все большее осознание коллективной ответственности за преступления — не немцев, а французского государственного аппарата в лице режима Виши.

Мой товарищ фотограф Антон Ланге считает, что в 1940-м Франция оказалась настолько морально сломленной, что не оправилась от поражения до сих пор. Нобелевский лауреат по литературе за 2014 год французский писатель Патрик Модиано, называющий себя ребенком оккупации, посвятил большую часть традиционной речи, произносимой при вручении премии, осмыслению этой страницы в истории страны.

Общественная интерпретация случившегося в военное время прошла несколько этапов. В первые послевоенные десятилетия происходила героизация роли французского Сопротивления. Это укрепляло авторитет двух самых влиятельных политических группировок — коммунистов и голлистов, которые действительно составляли костяк подполья и выступали союзниками. У истоков объединяющей нацию идеи примирения с прошлым стоял сам де Голль. Уже в своем первом выступлении в освобожденном Париже он в свойственной ему стилистике (де Голль говорил энергичными рублеными фразами) произнес: «Париж возмущенный! Париж раненый! Париж принесенный в жертву! Но Париж освобожденный! Освободивший себя сам при поддержке всей Франции, Франции сражающейся, единственно возможной Франции, настоящей Франции, вечной Франции».