Александр Стесин - Путем чая. Путевые заметки в строчку и в столбик

Детства нервущийся материал,
рвущийся к небесам.
Всяк станет тем, что он потерял…
Кто это написал?

Где сообщаются поле, злак,
небо, земля и муж
и, превращаясь по капле в знак,
пересыхает тушь,

свет убывающий помяну
с небом твоим в связи;
змея, летящего по нему
за кругозор слезы.

Речь занемевшую распрями,
и тишину, и сил —
лабо-панический страх прими,
сколько хватает сил.

Воздух, уловленный языком,
воспоминаний бред
(там, где до боли мотив знаком,
боли самой уж нет)

будущей памяти завещай.
Мало ли, что ушло.
Вдох станет выдохом. Тьма вещей
ниткой пройдет в ушко.

Ты не сердись. – Не сержусь ничуть.
(С вешалки плащ сняла.)
Дел еще много… (С чего начать,
если нельзя – с нуля?)

Птица, дракон, черепаха, тигр,
их друг за дружкой ход.
Будто бы это – стрелковый тир,
память былых охот.

Знаки отличия: клык, рог, зуб.
…Бык, обезьяна, кот…
Будто бы это – китайский суп,
что подают раз в год.

Будто бы снег уже выпал на
рисовые поля.
Чаша фарфоровая полна.
И соблюдать пора

древний обряд – по мишеням бить.
…Феникс, дракон, цилинь…
Суп их целебный так жадно пить,
будто неисцелим.

Утро жизни длинной арией зевает.
Дочь сановника служанку подзывает,
отослать велит письмо размером с повесть,
никому не адресованное то есть.

И приходит ей ответ, на шелке злато:
Здравствуй, девица, души моей услада!
Если завтра, пробудившись, к речке выйдешь,
отражение в воде мое увидишь.

То волшебная, как водится, водица.
Отразиться в ней что заново родиться.
Заглянуть в нее что выглянуть наружу.
Но заглядывать не бойся. Часть потока,

ничего в судьбе текущей не нарушу.
Это только отраженье, это только
прежний свет, куда вернусь, как в воду кану,
и увижу сон, который снится камню;

и увижу, возвращаясь к павильону,
к прошлой жизни и цветенью полевому,
как лантерны зажигают по веленью
госпожи (возводят радугу павлинью)

в красном тереме, в пионовой беседке,
где зимой – маджонг и вышивка по сетке.
Где весной дымит жаровня, входит в окна
пряный жар. Тепла дрожащие волокна.

А на кане – зелье-снадобье, касторка,
взвар-настойка. Пахнет приторно, болотно.
В одночасье чахнет девица, красотка.
И письмо лежит. Не разобрать, как стерто.

То ли сутра на бамбуковой скрижали,
то ли мантра, чтобы впредь не воскрешали.
Как принять исчезновенье, отреченье?
…Отражение твое хранит теченье.

Птицы летят над хутуном по весне
в рай, где кормушки прилажены к деревьям.
Что-то, что было с тобой и мной во сне,
сон взял у спящего, пользуясь доверьем.

Хлопотно двигают мебель за стеной.
Тумбочек или сервантов рокировка.
Давний портрет, повернувшийся спиной.
Вместо затылка – бумага, датировка.

Что-то обещанное тебе забыл —
вряд ли во сне. Уж скорей в гостях по пьяни.
Стыд возвращенья, похмельной прозы пыл.
Крыши хутуна – уже на заднем плане.

Но тем старательней выверен пунктир
каждой детали, чем дальше друг от друга
и безвозвратней к зиме ведут пути
птиц и людей, в небо – клином, в воду – кругом.

Постановки про войну без передышек,
сцены прóводов, судьбу опередивших,
в новом зале смотрят сироты и вдовы,
в новом мире, где развалины готовы

встретить гибель, как встречают ветерана,
пережившего Пань-Гу, цингу, тирана,
наводнение и смуту в Поднебесной…
Совершенномудрый дух парит над бездной.

Было Долею небесной, стало долькой
в черном небе над хутуном; было долгой
подготовкой к возвращению в пенаты,
где зачисленный в живые экспонаты

новобранцам крутит хриплую шарманку:
сколько люду порубал за правду-мамку, —
по столу стучит костяшкой, – за идею…
Правда-маска прирастает к лицедею.

Сетью трещин и морщин идет по коже.
Так прощай, моя наложница, похоже,
зря талдычили, что время иллюзорно,
но закапывали деньги или зерна