Андрей Зализняк - Прогулки по Европе [litres]

У меня бывают занятия, на которые приходит одна Жюли. И тогда можно проводить занятие на таком уровне, который в обычном случае немыслим. Мне не очень ясно, впрочем, допускаются ли занятия с одним слушателем университетскими правилами. Во всяком случае однажды во время такого занятия дверь аудитории довольно резко открылась и вошла одна из дам с русской кафедры. Я спросил, что случилось. – «Я проверяю, нет ли в этой аудитории трещин на потолке».

12 марта. Меня вызывают в администрацию университета Париж-Х и заявляют, что я должен им принести из своего консульства справку о том, как зовут моего отца и мать. Отвратительный шок: я приложил все свои усилия к тому, чтобы моя нога не ступала на порог советских учреждений за границей; и вот сейчас французская бюрократия, которая на словах против советской системы, обнаруживает свою истинную единокровность с советской бюрократией и с советской системой надзора за людьми. Справка из консульства явно нужна только для того, чтобы проверить, не вызываю ли я недовольства собственных властей: если да, то они мне никакой справки не дадут. Ни для кого не секрет, что главный прием слежения за своими соотечественниками у посольских – заставить их по какому-то ни было поводу прийти в посольство или консульство. А там уже своя территория и свой разговор. И вот меня загоняет туда французский университет – под издевательски нелепым предлогом!

Я понимаю, что такую справку мне в консульстве скорее всего дадут; может быть, даже (хоть и не очень вероятно) без особых унижений. Но оскорбительность и циничность всей ситуации столь велика, что мне ясно: в консульство я все равно не пойду, что бы из этого ни последовало. Я отвечаю: «Как зовут моего отца и мать, я знаю и готов вам сообщить. А в консульстве этого как раз не знают». Дама в канцелярии меряет меня ледяным взглядом и дает понять, что аудиенция окончена.

Кара наступила не сразу; она оказалась банальной и в высшей степени характерной: из шести месяцев, на которые я был приглашен, мне заплатили только за три. Про три остальные мне было сообщено, что у меня недостает какой-то необходимой формулировки в визе. Жозе Жоанне объяснил мне тогда: «Что же вы хотите? Вы же их рассердили!» А то ведь я тогда еще мог поверить, что дело действительно в визе. Такой получился хороший урок на все ту же тему «правда ли, что все зло для частного человека только от советской власти».

14 марта. Мы с Алешей Шмелевым разговариваем в вагоне метро (точнее, RER) – разумеется, по-русски; и громко, потому что шумно. На нас с неприязнью смотрит рыжеусый француз – вылитый Bel Ami из иллюстраций к Мопассану. Морщится. Наконец, не выдерживает и передразнивает: «Coua, coua, coua!»

Каково отыгрался за Маржерета!!

(Шмелев не видел: стоял к нему спиной.)

16 марта. Утром гулял по лужайкам и аллеям Cité Universitaire. Дошел до футбольного поля. Взглянул – и вдруг испытал шок узнавания: да это же то самое поле, где был столь памятный для меня матч 34 года назад, весной 1957 года. Тогда мне было не до того, чтобы спрашивать, где будет игра, – меня просто куда-то привезли на машине и выпустили на поле. А Cité Universitaire я практически не знал, потому что почти никогда там не бывал. И вот теперь какие-то мелкие детали выплыли из подсознания и стало ясно: это было именно здесь.

Это был традиционный матч между Ecole Normale de la rue d'Ulm и Ecole Normale de Saint Cloud. Я не имел о нем никакого понятия еще за час до начала. Ко мне ввалились несколько моих соучеников по Ecole Normale и сказали: «Немедленно одевайся – ты едешь с нами и будешь стоять у нас в воротах; ты ведь рассказывал, что ты у себя дома был вратарем». – «Вы с ума сошли, – сказал я, – я же играл по сути дела только в дворовых командах!». – «Мы прекрасно понимаем, что ты плохой вратарь, – ответили они с безупречной французской объективностью и бездушностью, – но у нас безвыходное положение: наш вратарь свалился сегодня утром с температурой 40».

На меня надели наколенники, которые я видел впервые в жизни, и игра началась. В какой-то момент я совершил ошибку, естественную для дворовых вратарей (впрочем, в СССР нередкую и у настоящих вратарей), – сделал с мячом не три шага, как тогда требовали международные правила, а больше. Тут произошло невероятное: на меня набросились за это не чужие нападающие, а свои защитники! Это вместо того, чтобы хором яростно орать, что никакого нарушения не было! Я был ошеломлен: рухнула и рассыпалась пылью аксиома советской жизни – «свой всегда прав». Как?! люди моей команды судят меня объективным судом! общим для всех! В этот миг я получил один из самых сильных уроков миропонимания в своей жизни. Мне впервые так ясно открылось, что очевидное для меня – не всечеловечно: у других, оказывается, может быть другая очевидность! Мне кажется, я вышел с этого матча уже не совсем тем же самым человеком, что прежде.