Андрей Зализняк - Прогулки по Европе [litres]

Вечером возвращаюсь на вокзал. На Париж мест нет. Сажусь в поезд Marseille-Metz. В полночь с 28 на 29 апреля (по московскому времени) мы в Авиньоне. Освещенный невидимыми прожекторами папский дворец мистически господствует над окружающим мраком…

В 3 часа ночи, в Дижоне, пересаживаюсь в прямой вагон на Париж; сесть негде, приходится стоять до самого Парижа. Ноги затекают, делаю безнадежные попытки спать стоя; отсчитываю остающиеся четверть-часы. Поезд идет со скоростью 140 км/час (электролиния Дижон-Париж – самая скоростная в Европе, а может быть, даже в мире). Начинается серенький рассвет. С фантастической скоростью поезд пролетает Фонтенбло. В Париж приезжаем в семь утра. По этому поводу уже никаких эмоций. В Москву я так «бесчувственно» стал приезжать только последние года два… Сравниваю. Оказывается – ведь и правда, я жил (а не находился на положении туриста) только в Москве и в Париже (из не-городов можно добавить Сходню и эвакуацию). Похоже на то, что в обоих случаях у меня общее самоощущение почти одинаковое. Что касается знания города (планировка, система транспорта etc.), то не исключено, что я знаю Париж не хуже, чем Москву. Латинский Квартал с его хитросплетениями крохотных улиц я, во всяком случае, теперь так же не смогу забыть, как, скажем, район Грузинских улиц.

<���…>

Возможно, что я в какой-то мере усвоил французское отношение к праздникам. А отношение это, с нашей точки зрения, по меньшей мере странное – полное равнодушие. Качество и количество еды и пития, содержание разговоров и главное – общее настроение – от будних дней не отличается по существу нисколько. Вот примеры, которые сперва необычайно меня поражали: люди, которые спокойно ложатся спать 31 декабря, как всегда, в 10 часов; люди, которые проводят 1 мая в поезде (не знаю, знаете ли вы, что 1 мая – нерабочий день), имея полную возможность поехать и 30 апреля и 2 мая; люди, которые в собственный день рождения отправляются к кому-то в гости; наконец, венец всего – свадьба, на которую нас пригласили: для того, чтобы это хоть издали напоминало наши представления о том, что такое свадьба… нам пришлось сложиться и сбегать за вином.

Очень много любопытного собирался я тебе написать про здешний уклад жизни, только вот время для описывания выбрать трудно. Интересно, что за эти месяцы многое в моем первоначальном отношении изменилось – разонравилось кое-что, что нравилось, и поослабли некоторые «возмущения». Помню, сначала меня изумляла и поражала способность французов час, два, три часа разговаривать про еду и питие, про то, где кто как вкусно поел и попил два, три, десять лет назад. Разговор начинается за столом, но может продолжаться еще час после обеда. Первые 3–4 раза я приписал это вежливому желанию хозяев поддержать разговор, не касаясь никаких иных тем, кроме столь безобидной; рассматривал это как своего рода любезность по отношению ко мне, тем более что начало было всегда одинаковым: «Что едят и пьют в России?» После того, как мне двадцать раз в двадцати разных компаниях пришлось рассказать, что едят и пьют в России, я решил, что я или сойду с ума, или никогда в жизни больше не сяду за один стол с французами. Лишь гораздо позже я понял, что никакой особой любезности ко мне не было, проявлялась лишь нормальнейшая для француза потребность обсуждать одно из своих высших наслаждений. Уверяю тебя, что распространенные у нас представления о типично французских наслаждениях в корне неверны. Три четверти наслаждений в жизни состоит в том, чтобы вкусно поесть и обсудить это со своим ближним (говорю с уверенностью, так как нет оснований полагать, что французы «стесняются» рассказывать о других своих удовольствиях). Отсюда нормальное время для обеда или ужина – полтора часа. «La table n'est pas louée» («стол не нанят» – подразумевается «на время») – любимая поговорка в этом случае. Решительно убежден, что при всем своем чувстве юмора очень немногие французы догадаются, что «Сирена» – рассказ юмористический, а не бытописательный. Одна из сильнейших причин презрения к американцам – в том, что они «не умеют есть», проглатывают что попало на ходу и стараются тратить на еду минимум времени – презренные люди. У нас рассказ человека, который побывал за тридевять земель, в духе: «ехали туда на пароходе – кормили так-то, приехали в такой-то город – ели то-то, потом поехали в другой – пили то-то, потом полетели в самолете домой – обед был такой-то» – возможен только в баснях Михалкова и тому подобных произведениях. Здесь такого рода юмора не поймет никто. Мне довелось встретить 7 или 8 человек, побывавших в СССР, – рассказ строго по этой схеме, с безошибочным указанием, что именно было съедено в Киеве, что в Москве, а что в Тбилиси, – составляет 80 % всех впечатлений. Среди этих людей были настолько различные по общественному положению и по темпераменту, насколько только возможно. После этого я стал чуть-чуть понимать, что основное, среднефранцузское представление о том, что такое, скажем, Англия, – это то, что там безвкусно едят, что в Германии жрут картошку, сосиски и дуют пиво, что в Италии можно иногда неплохо поесть, но всем им, конечно, бесконечно далеко до Франции, из чего следует, что французы в некотором роде наиболее высокоорганизованная нация из всех. В заключение прошу не думать, что это всё красочные преувеличения. Это – холодная констатация фактов. Если бы я не сумел атрофировать у себя эмоциональное отношение к этому кардинальному во французской жизни вопросу, я давно бы уже сбежал в Москву.