Илья Рыжов - К заоблачному озеру

Ошрахун, вцепившись в уздечку, удерживал ее изо всех сил, однако лошадь своей тяжестью увлекала его за собой.

Акимхан кинулся на помощь. Ему удалось схватить лошадь за хвост. Скольжение вниз остановилось, но поднять лошадь удалось не сразу. Сняли с нее вьюки, и только тогда измученное животное встало на ноги, дрожа от усталости и страха. Теперь уже несколько лошадей поранили себе ноги и бока о камни, предательски скрытые снегом.

Пришлось проводить по тропе каждую в отдельности. Не могу сказать, сколько времени ушло у нас на это. От усталости и волнения я ничего не замечал.

Единственное, что осталось у меня в памяти, это напряжение, с которым, вцепившись в хвост, я тащил лошадь под дикие крики «Тарт! Тарт» [8] Тяни, тяни. , ругань Шекланова и команду Орусбая.

Передовые были на гребне, а задние все еще возились у конца ледника с вьючными лошадьми.

Николай Николаевич, подвязав коню повод, самоотверженно принялся помогать джигитам.

Солнце поднялось выше. Снег стал еще рыхлее, и мы выбивались из сил, стараясь поскорее переправить вьюки.

О предсказании Орусбая никто не вспоминал.

Наоборот, я еще подумал, как удачно, что хоть солнечный денек выпал нам на долю.

И в это время огромная туча, клубясь и раздуваясь, появилась откуда-то снизу и полезла на солнце.

Крики и понукания джигитов стали еще яростнее. Лошади, почуяв приближение опасности, рвались вверх из последних сил.

Ужасный ветер засвистел вдруг над нашими головами. Стремительно закружился снег. Он сыпался сверху, тучей поднимался с ледника. Очертания гор мгновенно растаяли в этом сумасшедшем вихре. С трудом удалось мне взобраться в седло.

Лошадь, понуро опустив голову, старалась повернуться задом к ветру. Я перетянул ее камчой и стал понукать, ободряя голосом.

Ресницы и борода покрылись льдом.

— Николай Николаевич! Загрубский! — закричал я изо всех сил. В ответ едва донесся далекий крик, заглушенный воем ветра. На глазах у меня были защитные очки. Стекла их залепило снегом.

Оставалось положиться на свою Шоколадину.

— Ну, давай, маленькая! Чу! Чу! Смелее! — упрашивал я ее. Низко опустив голову, лошадь брела медленным, осторожным шагом. Потом неожиданно остановилась.

Впереди оказался круп другой лошади.

— Кто здесь? — закричал я.

— Меи Акимхан! Помогай, пожалуйста, Кизил-Сакал [9] Красная борода. . Вьюк падает, пропадать может, — услышал я прерывающийся от волнения и усталости голос.

Проклиная буран, я кое-как слез и закоченевшими руками принялся поправлять вместе с Акимханом вьюк.

— Далеко? — прокричал я ему в ухо.

— Нет, близко, — только буран проклятый мешает. Не отставай, пожалуйста, Кизил-Сакал.

Моя лошадь, как только я ее оставил, повернулась по ветру, словно стрелка компаса.

С трудом удалось мне снова вытащить ее на тропу. Руки в толстых шерстяных перчатках закоченели так, что я не мог держать поводья.

Я понукал лошадь шенкелями изо всех сил, чтобы хоть немного согреться. Пряча голову от ветра за идущего впереди коня, моя Шоколадина устало поднималась по занесенной тропе.

— Не спи, не спи, Илья, — пронзительно кричал Акимхан, — сразу будешь сдох!

И я, мотая головой, пытался прогнать дремотное оцепенение.

Буран затих так же внезапно, как и начался.

Сперва засияло солнце и прекратился снегопад. Потом утих пронизывающий ветер.

Я увидел запорошенные снегом фигуры всадников, заиндевевшие гривы лошадей, усталое и счастливое лицо Орусбая.

Мы были на перевале.

Спуск в долину Иныльчек после снежного бурана показался мне каким-то вступлением в землю обетованную.

Опасная и утомительная тропа вилась по залитому солнцем склону.

Вначале мы видели только снежные громады Иныльчекского хребта, среди которых вздымался могучий пик Нансена.

В бинокль можно было разглядеть, как клубились лавины на его склонах, как рождались у его вершины облака и, оторвавшись, уплывали в яркое голубое небо.

Пересекли каменистую осыпь, где, шурша, из-под ног все время уходили сланцы, похожие на битые граммофонные пластинки.

Тропа вышла на гребень отрога.

Долина лежала глубоко под нами — огромное корыто, до краев наполненное прозрачным голубым воздухом.

Таким плотным и осязаемым казался он, что хотелось кинуться вниз, нырнуть, как в воду, и плавно пронестись над серым дном, покрытым сверкающей паутиной рукавов Иныльчека. Стоя у края пропасти, я почувствовал в теле какую-то неприятную пустоту и легкость.