Юозас Пожера - Нет у меня другой печали

Все это я вспомнил уже по возвращении в Кызыл, разбирая свои записи. Вспомнил и задумался. Почему люди, живущие среди суровой природы, неизменно остаются искренними, гостеприимными, почему они дорожат настоящей дружбой, совсем или почти совсем не умеют угодничать? Это присуще не только тувинцам, но и многим народам Крайнего Севера, живущим вдали от цивилизованного мира. Это люди, которые все делают только по велению сердца, без каких бы то ни было мудрствований и расчета, без малейшей примеси подхалимства. И если уж не понравишься или обидишь их, то ничего хорошего и не жди, будь ты хоть царь или сам господь бог.

Задумался я и не нашел ответа.

За окном смеркается. Подходит к концу последний день моего пребывания в Туве.

Время собираться в путь.

Складываю в рюкзак свои небогатые пожитки и по пустынным улицам Кызыла шагаю к автобусной станции.

Роскошный, с белыми чехлами на сиденьях «Икар» трогается. Все места заняты. В основном едут тувинцы. Молодежь. На учебу. В Минусинск, Красноярск, а некоторые и еще дальше — в Москву и Ленинград.

Проезжаем новый мост через Енисей. Мост упирается в новую дорогу, которая пересекает Саяны и спускается с гор уже в Красноярском крае. В некоторых странах порты называют окнами в мир. Эту дорогу через Саяны можно смело назвать дверью Тувы в мир, потому что это пока единственная дорога, идущая за пределы республики. Разумеется, если не считать воздушных дорог.

На перевале шофер остановил автобус, и мы на минутку вышли.

Была светлая ночь, залитая мягким лунным светом. На фоне усеянного звездами неба чернели острые силуэты вершин и зубчатые макушки леса. В звенящей тишине я сделал несколько шагов назад, как путник, который уже было вышел из дому, но вернулся к калитке, чтобы сказать слова прощанья:

— Нет у меня другой печали…

Потом мы ехали всю ночь по Саянам, а когда рассвело, я открыл глаза, увидел огромное конопляное поле и почувствовал, как от этой «конопли зеленой в отцовом садочке» на меня повеяло несказанно милым теплом далекого дома.

1966

…Далеко-далеко внизу петляет речка. Я стою на высокой скале. Крутая, будто стесанная, она высится над рекой, и я вижу, как там, внизу, скачет по камням белоснежный поток. Похоже, что это не река несется, а лавина белых овец, которые прыгают, озорничают, разбрасывая по сторонам клочья шерсти. Оступившись, я тщетно пытаюсь схватиться за ближайшую лиственницу — ее ветка ломается, и я, стиснув в руке обломок, стремглав лечу в пропасть, туда, где пляшут неистовые белорунные овцы. Я падаю, падаю… Падаю слишком долго. У меня захватывает дух, ветер свистит в ушах, но белые овцы все так же далеки, и кажется, я никогда не достигну их, вовек не кончится это паденье.

Я проснулся. Лежу на раскладушке, крепко, до боли, вцепившись в ее металлическую раму — «обломок лиственницы». За окнами свистит ветер. За окнами серебрится лунный свет. За окнами тишина. Ни звука — только свист ветра да серебристо-звонкое сиянье. Луна заглядывает в окна, освещая крутую, будто стесанную, скалу, с которой я только что сорвался. Скала упирается в небо. Столетние кедры и лиственницы на ее вершине кажутся спичками, редкой щетиной на макушке каменного великана. Я еще не взбирался туда. Говорят, никто не может подойти к обрыву и посмотреть вниз, на пенистые воды Уды. Говорят, даже самые отчаянные храбрецы берутся лишь подползти к краю скалы на четвереньках и так же на четвереньках ползут обратно. Почему же мне снятся подобные кошмары, если я никогда там не был? Самолет? Наверно. Я видел с самолета голубовато-зеленую ленту Уды и белорунных овец, несущихся по ее руслу… Но почему захватывало дух? Рефлекс? Нет. Я чувствовал, что задыхаюсь по-настоящему. Видимо, нехватка кислорода. Здесь, в горах, воздух разрежен. Надо будет узнать, на какой высоте находится Алыгджер — старая тофаларская деревня. Собственно, даже не старая. Дома здесь выросли всего тридцать лет назад, когда тофы покончили с кочевой жизнью. Алыгджер — Широкое место, точнее Широкая падь. Здесь живут тофы. Здесь и еще в двух селениях. Верхней Гутаре и Нерхе. Три небольшие деревни. Три едва заметные на карте точки, где живут тофалары — старейшие хозяева Саянских гор. Больше нигде на земле не встретишь тофа, только здесь — в Восточных Саянах, где испокон веков жили их отцы и праотцы. Я безуспешно пытался выяснить, сколько тофаларов всего. Никто не мог назвать точной цифры. Одни говорили, будто осталось триста шестьдесят восемь тофов, другие — что четыре сотни, третьи накидывали еще два-три десятка. Но никто не превышал этого числа. Приблизительно четыреста. Четыреста тофаларов. Сами себя они называют тофы. Тоф — человек. Когда-то их звали карагасами. Кара — черный, гас — гусь. Черный гусь. Но сами они всегда называли себя тофами. Тоф — человек. Я узнал об этом раньше, когда еще не видел ни этой крутой скалы, ни этого серебристо-звонкого лунного света. Я узнал об этом, и мне захотелось во что бы то ни стало побывать в Тофаларии, где национальность человека — человек. Тоф — человек.