Юозас Пожера - Нет у меня другой печали

Мы вспоминаем про бутылку спирта. Захватили ее с собой на всякий случай, но в дороге она не пригодилась, зато, кажется, поможет нам тут, в устланном шкурами чуме, где ни мороз, ни вьюга не страшны. После второй стопки хозяин уже дружелюбнее поглядывает на нас и сам пытается объяснить, в чем дело.

— Был я в Салехарде, видел — там люди по-другому живут, им без школы не обойтись. А тут зачем человеку зря годы терять? Читать, писать и считать мой сын умеет. И будет с него. Пусть за оленями смотрит. Это тоже не каждый умеет.

Сергей пытается его переубедить:

— Ты небось и не знаешь, какие способности у твоего парня. В школе говорят — замечательная голова! Должен дальше учиться. Кончит восемь классов, мы его в десятилетку определим, а там в Ленинград поедет, институт окончит. Он инженером или ученым может стать, а ты его к оленям привязать хочешь.

Хозяин молчит и смотрит себе под ноги. Трудно сказать, о чем он думает.

Меня, сказать но правде, даже зло берет, глядя на этого человека, я злюсь не столько на него, сколько на его упрямство и нежелание думать о том, что дети уже не будут жить так, как он, что им уже не хватит тех знаний, которых было достаточно ему… Ведь для детей ненцев, как и других малых народов Севера, в нашей стране созданы великолепнейшие условия. Как только малыш появляется на свет, государство берет его на полное попечение. А что это значит? Это — бесплатные детские ясли и детсад, бесплатная одежда, питание, даже игрушки. Затем — бесплатное обучение, бесплатное содержание в интернате, бесплатные книги, тетради, учебники, снова и снова бесплатная одежда, обувь… Государство, как заботливая мать, ухаживает за этими детьми и стремится лишь к одному — чтобы они выросли просвещенными людьми. С этой целью в Ленинграде основан специальный Институт народов Севера. Получил среднее образование — пожалуйста, поезжай в Ленинград, учись дальше. И опять же все бесплатно, опять государство-мать и одевает и обувает, и покупает все учебные принадлежности, и еще стипендию платит. А ты, человек, только знай учись, подымайся к свету, к солнцу… А он вот сидит себе, смотрит под ноги и молчит, как будто полон рот воды набрал. Почему он не хочет воспользоваться этими правами? Меня в самом деле зло берет.

— Говоришь, профессором будет? — наконец спрашивает ненец, повернувшись к Лобанову.

— Может статься, и профессором.

— А кто оленя пасти будет, рыбу ловить, на песца охотиться кто будет? — снова спрашивает хозяин и, как бы читая наши мысли, добавляет: — Я стар, мне жить недолго осталось, а он у меня один сын — единственный мужчина в чуме. Он профессором будет, а они что делать будут? — он кивает на женщин и маленькую девочку, которая спала, когда мы пришли, но проснулась, разбуженная голосами. — Хочешь, чтоб они голодали? — снова спрашивает хозяин, не дождавшись ответа на свои вопросы.

Мы молчим, тут и впрямь не легко ответить. Один только Селиндер не сдается.

— Ладно. Пусть не будет профессором, но восемь классов надо окончить, — заявляет он напрямик.

— Не поедет, — так же прямо заявляет хозяин и неожиданно предлагает: — Берите девочку.

— Ей сколько лет?

— Шесть скоро.

В школы-интернаты ребят берут шести-семи лет, и маленькую Урчук — так зовут эту кроху — повезут в Антипаюту лишь в конце лета, через полгода. А впрочем, почему бы и не сейчас? Тем более что мальчика нам все равно, видно, не заполучить. Да и самой Урчук будет веселее там, среди сверстниц, нежели в этом одиноком чуме.

Девочка понимает, что разговор о ней. Она с любопытством таращит на нас черные блестящие глазенки, а потом дергает за рукав сидящую рядом женщину и шепотом спрашивает о чем-то. Мать гладит девочку по волосам и долго говорит ей что-то по-ненецки. Я роюсь по карманам — где-то были конфеты. Вынимаю несколько конфет, протягиваю на ладони, зову Урчук подойти ближе. Девочка смотрит на мать и, ободренная ее кивком, подходит ко мне. Но сговориться нам очень трудно: я ни слова не знаю по-ненецки, а она — всего несколько слов по-русски. Я достаю из карманов разные мелочи, показываю их Урчук, дарю ей зеркальце, авторучку. Мать не спускает с нас обоих взгляда, ее глаза блестят от слез, но она сдерживается и говорит мне:

— Погладь ее.

Я провожу рукой по гладким черным волосам Урчук и вижу — мать довольна, лицо сияет, словно женщина проделала какой-то эксперимент, который убедил ее, что девочку отдают в хорошие руки. А маленькая Урчук тоже показывает мне свое доброе сердце — встает и, порывшись в груде шкур, приносит узелок, отдаленно напоминающий тряпичную куклу. Протягивает обеими руками эту, должно быть, единственную свою игрушку, а мать говорит: