Юозас Пожера - Нет у меня другой печали

Очнулся он в больнице. Сестра сказала, что ранило его тринадцатого июля и лежит он в городе Вильнюсе. Что касается числа тринадцать, он подумал: «чертова дюжина», а что касается города Вильнюса — не подумал ничего, потому что видел из окна только кусочек синего неба.

— — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — —

— Когда я уже мог ходить и в кармане бывали деньги, я отправлялся пошататься по вильнюсскому рынку. Наверно, сколько буду жить, не забуду, как бабы-торговки кричали, нахваливая свой товар: «Бабка горонце! Бабка горонце!»

Сергей вдруг замолкает.

Я поворачиваюсь к нему. Он по-прежнему лежит на раскладушке, в одной руке дымится сигарета, ладонь другой касается пола, глаза прищурены.

— Сережа! — окликаю я, стараясь вывести его из задумчивости.

— А? — не шевелясь, отзывается он.

Я не могу понять, отчего он вдруг замолчал и переменился. Наконец он говорит:

— Вильнюс был сильно разрушен, и кое-кто там сильно нас не любил.

— Приезжай к нам теперь.

— Отстроили Вильнюс? — он смотрит на меня и улыбается. Я чувствую за этим вопросом другой, невысказанный.

— Не узнаешь город, — отвечаю я и тоже улыбаюсь.

— Это хорошо, — говорит он. На этот раз уже серьезно.

— — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — —

За окном всё носятся по сугробам, играют лохматые псы.

Входит хозяин дома Павел Чаус — плотный, коренастый, с густыми черными бровями. Он уже не молод — больше тридцати годов живет в этих местах. Глянув за окно на собак, он говорит:

— К метели… Вон как собаки по снегу катаются. Может, не поедете сегодня?

— Что олени? — спрашивает Сергей, и это надо понимать как решение.

— Олени ждут.

— Подъем!

У дверей двое нарт. Утонувший в мехах ненец приветливо здоровается с Сергеем Лобановым, пожимает мне руку и называется с достоинством:

— Селиндер.

Я спрашиваю, не родня ли он Аску Селиндеру, у которого я жил и вместе с которым не один день провел в тундре, охотясь на песцов.

— Нет, — отвечает мой новый знакомый и, сверкнув крепкими белыми зубами, добавляет: — Селиндеров здесь много. Меня зовут Михаил. — А затем обращается к Сергею: — Может, не поедем? Смотри, снег мягкий стал, собаки, как свиньи, в сугробе роются. И небо что-то мне не нравится…

Сергей глядит на небо: уже который день подряд оно все такое же багровое, точно окрашено заревом гигантского пожарища.

— Впервой, что ли?

— По мне, так можно и ехать, но… — не договорив, Селиндер смотрит на меня.

— Поехали, — говорю я, памятуя, что на Севере ни над кем так не смеются, как над трусом.

Здесь понимают и ценят осторожность, пусть даже и чрезмерную порой, но трусов презирают. Для ненцев трусость такой же порок, как жадность. Жадного человека ненавидят, слух о нем разносится по всей бескрайней тундре, никто никогда не направит своих оленей или собак к его чуму, он обречен на постоянное одиночество. Кстати сказать, тому, кто незнаком со здешними понятиями и обычаями, прослыть скупердяем и трусом нетрудно. Так что лучше уж пойти на риск, даже если и не чувствуешь в душе избытка храбрости.

Мы едем.

Сергей Лобанов прилетел в Антипаюту по своим делам. Он — председатель районного комитета народного контроля, и хлопот у него хватает. Однако, узнав в Антипаютской школе-интернате, что один из учеников не вернулся после зимних каникул, он заказал нарты, и вот мы едем в затерявшийся где-то на краю света чум.

Как и повсюду в нашей стране, здесь обязательное восьмилетнее обучение. Каждый год, перед началом занятий, в тундру отправляются люди, которые собирают по одиноким чумам мальчиков и девочек школьного возраста. На моторных лодках или верхом на оленях детей доставляют в заранее условленное место, а потом на самолетах переправляют в поселки, где находятся школы-интернаты. Эти довольно сложные экспедиции требуют больших средств и тщательной подготовки. Было время, когда ненцы наотрез отказывались отпускать детей в интернаты. Нелегко было убедить родителей, что с ребятами не случится ничего плохого, доказать, что ученье необходимо и ненцу, вечно живущему в тундре. На все уговоры родители знай свое твердили: «Школа не научит ни охотиться, ни ухаживать за оленями. Этому я сам научу своих детей. Так зачем им школа?» Трудно, очень трудно было сломать лед недоверия. Теперь положение изменилось. Многие ненцы, живя в интернате, окончили восьмилетку, а пример — лучший агитатор. Но и поныне встречаются люди, которые и слышать не хотят ни о каких школах, прячут детей, отправляя их далеко в тундру. По-моему, консерватизм этот объясняется спецификой труда ненцев, который связан с кочевой, отшельнической жизнью. Многие семьи все еще держат крупные стада оленей и обычно поручают смотреть за ними подросткам. Чем больше у семьи оленей, тем меньше у детей возможности приобщиться к образованию; чем богаче родители, тем хуже детям. Парадокс? Возможно. Однако люди, которых это непосредственно затрагивает, меньше всего об этом думают.