Юозас Пожера - Нет у меня другой печали

— Не обессудьте, что так встретил, — говорит мужчина. — В тайге живем. А тайга, она большая. Не только честные люди по ней ходят.

Мы ничего не отвечаем.

Вскоре нашим взглядам открывается огород, обнесенный плетнем, а за ним новенькие деревянные строения. Тесаные бревна сияют на фоне темной тайги, будто манят путника. Мы подходим ближе и видим сотни ульев. Выстроившись ровными рядами, они убегают в сторону леса. В густых зарослях смородины, между кедров, проложены просеки. В жизни не видал я такой пасеки. Это может быть только здесь, в Сибири. Сотни, тысячи ульев! Целое пчелиное государство! Дух края сказывается во всем — уж если замахнуться, то сплеча!

Наш новый знакомый смотрит, словно проверяет, какое впечатление произвели на нас его владения. Нам остается только охать и удивляться.

Возле дома, на низенькой лавочке, греются на солнышке две женщины. Одна по виду русская, другая — дочь Горной Шории. Монгольские черты лица, узкие, косые прорези глаз. Ей, видимо, уже за пятьдесят. Одета, как мужчина, — брюки заправлены в сапоги. Длинные черные волосы падают на плечи. Сидит и попыхивает трубкой. В ответ на наше приветствие сдержанно кивает.

— Угости людей медом, — обращается хозяин к молодой. — Огурчиков нарви.

Жена, наверно. Пока она накрывает на стол, мы успеваем выяснить, что пасека принадлежит местному леспромхозу. Действует первый год. Не удивительно, что в верховьях Мрас-Су никто еще о ней не прослышал.

Прежде чем приняться за угощение, представляемся хозяевам.

— Петр, — называется пасечник.

— В чем же все-таки вы нас заподозрили? В кого тут можно стрелять, если не в уток?

Петр не отвечает, только машет рукой. И тут же, видимо желая перевести разговор на другую тему, спрашивает:

— Шкура-то у вас… Сами убили?

— Купили.

— Эх, вы! А еще мужики! Вот она, — он кивает в сторону женщины с трубкой, — своими руками несколько десятков уложила. Сколько всего-то?

Женщина, стиснув зубами трубку, равнодушно машет рукой.

— Не любит рассказывать, — говорит Петр. — Однако, сотня, я думаю, будет.

Мы не можем понять, разыгрывает он нас или говорит всерьез.

— Не верите? Расскажи-ка им.

Но женщина не спешит удовлетворить наше любопытство. Она попросту отворачивается и смотрит в другую сторону.

— Ну расскажи. Им ведь интересно, — уговаривает Петр.

Женщина встает, кивает нам и, не оборачиваясь, уходит.

— Ни за что не рассказывает, — словно извиняется за нее Петр. — Даже нам не говорит.

— Откуда же вы тогда знаете, сколько она медведей убила?

— Как не знать! Медведь — не иголка. В карман не спрячешь. Лошадь приходит просить — на себе ведь не понесет. А знаете, как она с ними справляется? Думаете, стреляет? Ножом!

Петр проверяет, какое впечатление произвели на нас его слова.

— Точно говорю — без ружья. Одним ножом. Нож такой длинный и ниток клубок. С голову величиной. Внутри тряпки всякие, а снаружи нитки.

— Это зачем же? Пасть медведю заткнуть?

Однако Петр не замечает в наших словах иронии и отвечает вполне серьезно:

— Нет, не пасть. Как сойдутся шага на два, так она и подкидывает этот клубок над головой у мишки, тот сдуру — цап передними лапами, запустит когти в тряпки, а ей только того и нужно. Пока он когти-то выдерет, она уж ему кишки выпустит.

Мы молчим. Легко сказать: пришел, увидел, победил.

— Правду рассказывает, — вступает в разговор жена Петра.

Что мы можем сказать? Приходится поверить. Сибиряки врать не любят. Сама природа здесь готовит человека к незаурядному, и либо ты станешь господином природы, либо она безжалостно раздавит тебя.

— Хотите медку на дорогу взять? Только вот налить не во что. Может, у вас посуда найдется?

Мы приносим закопченный чайник. Пасечник берет его и идет к дому, но в дверях останавливается. На пороге рычит, показывая могучие клыки, собака. Поколебавшись, Петр передает чайник жене:

— Поди набери. Полный, — говорит ей и смущенно возвращается к нам. Он понимает, что мы видели эту безмолвную стычку с собакой, которая пропускает в дом хозяйку и опять кладет голову на порог, прищуренными глазами следя за каждым движением пасечника.

— Повздорили, — говорит Петр, и в его глазах мелькает злой огонек. — Я ее, подлую, пристрелить хотел.

— За что?

— Давно уж не ладим… Она еще весной меня за руку цапнула. Я хвать за мелкокалиберку и выстрелил.

— Мимо?

— Попал в затылок. Пуля над глазом вышла, да вот… Отлизалась, негодная. Со шрамом ходит.