Георгий Астахов - Бамбуковый меч

С тех пор миновало целое десятилетие, мальчик, игравший маленького беглеца, успел вырасти и стать взрослым скрипачом, — а я все не ухожу из творчества… За всю мою жизнь я отснял 1135 кинолент, а сейчас приступаю к новой. Фильм будет посвящен охране окружающей среды. Во время съемок я наряжу кинокамеру, включу ее — и сброшу с огромного небоскреба! Она будет падать, кувыркаться в воздухе — и снимать!.. Какие кадры!..

Кинугаса радостно потер руки и застенчиво прищурил глаза…

Смущенно кашлянув, он полез в портфель, достал оттуда тонкую пачку листков и протянул мне.

Это оказались статьи о нем из иностранных газет, аккуратно вырезанные, размноженные и тщательно переплетенные. Во всем этом угадывалось тайное тщеславие, присущее большинству пожилых японцев.

Бегло просмотрев американские статьи, я обнаружил, что в одной из них Кинугаса был назван Кинугавой, в другой — Кинусакой, а в третьей — Кимурой. Очевидно, их писали люди, не знавшие режиссера, и его образ совсем не волновал их.

— Сэнсэй! — сказал я. — Не исключено, что вскоре к этим статьям прибавится еще одна, из "Комсомольской правды", я напишу ее.

Размягченное, мечтательное выражение на секунду исчезло с лица Кинугасы. Он посмотрел на меня холодным взглядом "сиккари" — и промолчал. Наверное, он не поверил мне…

Через месяц заметка была опубликована. Она называлась "Перекресток" возвращается на экран" и была длинной и узкой, как китайская картина. Написав поверх ее дарственный иероглиф, я преподнес газету Кинугасе.

Внимательно рассмотрев заметку, он попросил перевести напечатанное на японский язык. Закрыв глаза, он приготовился слушать — и через секунду старческие слезы полились по его щекам. Торопливо вытерев глаза, Кинугаса серьезно посмотрел перед собой. Это был взгляд активного и спокойного человека средних лет, и только морщинистые складки шеи молча говорили о том, что их обладатель не так уж молод.

— Вы спрашиваете, как мне удается не стареть? — рассмеялся Кинугаса. — А очень просто. Я стараюсь не отягощать душу мелкими житейскими неприятностями. Буддизм учит, что они просто неизбежны, а раз так, незачем обращать на них внимание. Нужно лишь механически, без участия души, постараться устранить их, или устраниться самому…

Но это не главное. Мой старый друг Кавабата Ясунари, классик японской литературы, первый японец, получивший Нобелевскую премию, однажды понял, что становится стариком, — и отравился газом, чтобы навсегда остаться молодым… Его решение было глубоко японским, но ведь и я японец, однако мое отношение к старости иное, хотя тоже японское по духу. Не верите? — И Кинугаса рассказал мне отрывок из записок средневекового монаха Кэнко–хоси:

"В пятый день луны, когда мы пришли посмотреть камоские бега, перед нашей повозкой стояла толпа, загораживавшая зрелище. Из–за нее не было видно ничего, поэтому каждый из нас, сойдя с повозки, устремился к краю ограды, но там стояло особенно много людей, и между ними нельзя было протиснуться.

По этому случаю какой–то монах взобрался на сандаловое дерево, стоявшее напротив, и, устроившись в развилке, стал наблюдать за бегами. Крепко зажатый между сучьями, монах несколько раз засыпал, но всегда, едва только начинало казаться, что он вот–вот свалится, он просыпался. Те, кто видели его, изощрялись в насмешках:

— Какой несусветный болван! Вот ведь сидит на такой хрупкой ветке и преспокойно себе засыпает!

Внезапно мне в голову пришла мысль, которую я тут же высказал:

— Смерть любого из нас, может быть, наступит сию минуту, не так ли? Мы же забываем об этом и проводим время в зрелищах. Это глупость почище всякой другой!

И тут люди, стоявшие впереди, откликнулись:

— Воистину так оно и есть, совершеннейшая глупость"(Русский текст цит. по: Кэнко–хоси, "Записки от скуки", перевод В. Н. Горегляда, М., "Наука". 1970, с. 63–64.).

— Так зачем же думать о старости и смерти, — воскликнул Кинугаса, — если можно умереть в любую минуту? Поэтому я и не думаю о них, не подпускаю их к себе, а тщательно сохраняю душу такой, какой она была в юности…

Когда старый Кинугаса торопливой походкой бежит по токийской улице, полы его пальто нетерпеливо разлетаются в стороны, и издали его можно принять за молодого, начинающего поэта. Поравнявшись с ним, вы почувствуете его внимательный, добрый взгляд, — и не заметите ни морщин, ни слабых старческих пальцев. Душою слившись с будущим, он стал неподвластен времени, и в награду получил вечную молодость…